Комиссар сделал паузу.
– И это означает только одно, – добавил он.
Но что именно, не сказал. Подождал терпеливо, пока Бурджио соберется с мыслями, поднимется, сделает несколько шагов по комнате, заговорит.
– Я понял, доктор. Вы меня хотите навести на мысль, что в это время пещера принадлежала Риццитано.
– Вот именно. Уже тогда, вы мне сами говорили, пещера была завалена плитой, потому что Риццитано держали там добро для продажи на черном рынке. Они хочешь не хочешь должны были знать о существовании второй пещеры, той, куда были перенесены убитые.
Директор глянул на него, остолбенев:
– Почему вы говорите перенесены?
– Потому что убили их в другом месте, это совершенно точно.
– Но какой в этом смысл? Зачем переносить их туда, укладывать их там, будто они спят, вместе с корчагой, плошкой с деньгами, собакой?
– Вот и я себя об этом спрашиваю. Единственный человек, который мог бы что-нибудь нам сказать, это, похоже, Лилло Риццитано, ваш друг.
Вошла синьора Анджелина:
– Прошу к столу.
Листья и молодые побеги особенной сицилийской тыквы – длинной, гладкой, белой, слегка отливающей зеленцой, были отварены в самый раз и дошли до такой нежности, такой мягкости, которую Монтальбано нашел прямо-таки пронзительной, щемящей. С каждым куском он чувствовал, как чистится его желудок, как начинает сиять, словно у некоторых факиров, которых ему случалось видеть по телевизору.
– Как вы находите тыкву? – спросила синьора Анджелина.
– Возвышенной, – сказал Монтальбано. И к изумлению обоих старичков, покраснел, а потом объяснил: – Прошу меня простить, иногда я страдаю неудачным употреблением прилагательных.
Морские петушки, отваренные, политые маслом с лимоном и посыпанные петрушечкой, были столь же невесомыми, что и тыква. Только за десертом директор вернулся к вопросу, который задал ему Монтальбано, но не раньше, чем закончил говорить о проблемах школы, о реформе, которую решил осуществить министр нового правительства, упразднявшей, среди прочего, также и лицей.
– В России, – сказал директор, – во времена царя существовали лицеи, хотя и назывались они на русский лад. Лицеем у нас его окрестил Джентиле, когда провел свою реформу, которая идеалистически ставила превыше всего гуманитарное образование. У коммунистов Ленина, которые были коммунистами со всеми их плюсами и минусами, на лицей рука не поднялась. Только нувориш, парвеню, полуграмотный и невысокого полета птица, как этот министр, может додуматься до подобной мысли. Как там его, Гуастелла?
