Измученный, я встал и подошел к окну. Уже смеркалось, оранжево мерцали уличные фонари. Внизу я увидел Вернона, медлительного, как всегда, который еще только выходил из магазина. Я смотрел, как он плетется, словно за гробом, по темной улице, внезапно вновь ставший незнакомцем: сутулящийся старый человек в бежевом пальто, возвращающийся в жизнь, о которой я ничего не знал, но наверняка, я это чувствовал, цепеняще-одинокую.
После двух месяцев горечи и взаимных упреков мы с Верноном наконец стали настоящими партнерами. Я с новым чувством привязанности смотрел, как он появляется в конце улицы, в то же время с необъяснимым вниманием следя за его движениями, словно они могли что-то поведать о нем. Я тогда понял, что Вернон сам – тайна, с его сдержанностью, аккуратностью в одежде и острым умом, еще один шифр, ожидающий, чтобы к нему подобрали ключ.
Потом без всякого предупреждения мне было нечто вроде видения. Мне явился Байрон в Венеции, сидящий за письменным столом. Я отчетливо видел его, от напомаженных завитков волос до щегольского ворота рубашки: полноватый, но красивый мужчина, лицо освещено снизу пламенем свечи, перо летает по странице, он что-то пишет и исправляет, бормоча себе под нос, словно в ярости. Город погружен в тишину, час предрассветный. Снаружи, слышу, доносится тяжелый плеск гнилой воды канала.
Что он пишет?
Маленькая напряженная фигурка Вернона исчезла, свернув за угол. Улица окончательно опустела. Я возвратился к столу. В душе было полное смятение. Я чувствовал, что если сейчас же не перестану думать о шифре Байрона и Гилберта, то сойду с ума. Затем я понял, что нужно сделать: пойти домой и все рассказать Элен. Я сунул письма в карман, выключил свет и покинул офис.
Внизу, в магазине, царила полутьма. Стеллажи с книгами, горбящиеся вдоль стен, казались огромными. Я подошел к входной двери и включил недавно установленную охранную сигнализацию, в которой Вернон не видел решительно никакого смысла.
Прежде чем выйти на улицу, я оглядел зал. В полутьме выделялся единственный белый предмет. Ровная струйка света с улицы падала на него, и казалось, что он светится, плывя в темноте.
Когда дверь со скрипом захлопнулась, у меня возникло отчетливое ощущение, что мраморная голова Байрона слегка повернулась на звук.
Когда я добрался до дому, близилась ночь. Небо над головой еще синело, но деревья в парке были уже черны.
В те далекие дни я жил в Гринвиче и был счастлив. С тех самых пор, как в пятьдесят девятом пришлось покинуть Оксфорд, я считал Гринвич своим домом. Тридцать лет спустя я приобрел там большой участок. Имел два высоких дома в георгианском стиле, с террасами: в одном – небольшие однокомнатные квартирки, в другом – роскошные апартаменты. Кроме того, я владел двумя модными антикварными магазинами и двумя бутербродными, обе с квартирами в верхнем этаже. Все это, за исключением бутербродных, я прикупил по дешевке в шестидесятые годы, и теперь земля, дома и магазины стоили целое состояние.
