“Пахала” по кабакам и гостиницам, а жила будто детная. Вела хозяйство в этих двух комнатах, готовила, стирала, стены новыми обоями оклеивала.
Управившись с ногтями, Людка напоследок глядит в зеркало, и на мгновенье из клоунской раскраски выскакивают умные серые глаза.
Миг откровения отлетает, человек в Людке закрывается. Сумочку на плечо — и в путь.
Хлопок дощатых ворот за ней подкидывает Нецву на кровати и переворачивает на живот. Кулаками он ударяет с двух сторон подушку, лицом вминается в нее и сдавленно воет: “Сука! Б…! Пошла на х…!”
Опять бросок с переворотом, и на бывшем только что сонном, вялом лице — страдание, ужас: “Нет, лучше бомжевать буду. Лето впереди. Под кустом где-нибудь”…
Откуда-то с залитых талой водою лугов, с болот несет на наш городок дурным жаром весны, дует горячо как из трубы, и деревья без листьев качаются и скрипят, будто омертвелые в жестокой засухе, а не после долгой зимы.
Людка шагает по улочкам родного городка, по камням и доскам, где гимназисточки когда-то ходили, потом комсомолочки — так же полноправно идет и она. И нет на нее управы. Последние нападки старух давно подавлены залповым огнем: “Заткнись, старая квашня!”
И теперь копьевские старухи с завалинок глядят ей вслед как на победительницу — с интересом.
Про себя Людка знает все до конца: она ни за что не сопьется и не загнется от наркоты. Она никогда не родит и не выйдет замуж. Она сдохнет в этом городке не своей смертью.
Все знает, потому и спокойна.
А за ее бабью судьбу болит, как и положено, мужицкая душа.
Сплошные обломы на этой душе, все цветы и листья опалены, ветки подсохли и замшели — уже и гаммы не сыграть деревянными пальцами, не то чтобы “К Элизе”, как на выпускном в школе. С первой же письменной строки тошнит, а когда-то он фантастический роман в четыреста страниц настрочил, начинающий автор Евгений Нецветаев, мой давний знакомый. Грудь и сердце в надсаде кашля и колотья. Может, самому скоро могила, а блудящую бабу жаль.
На брошенную законную жену плюнуть и растереть, а эта оторва уездная покоя не дает.
Нецва выползает из дому, садится на завалинку под мутными ядовитыми облаками перед закатом, курит и сплевывает на прутья сирени. Греется на первом залетном тепле, которое для него теперь лишь повышенная температура воздуха. А когда-то в такие дни к железной дороге тянуло, в голубые дали, на поезда.
Теперь же для него в вагонах — тупая пьянь да карты, да ментовка линейная, да кэпэзэшник вонючий, где на завтрак хлеб с горкой сахарного песка, таящего во влажной вони камеры.
