Прочитанный, как выяснилось теперь, моей мамой рассказ не давал покоя. Но об этом я знаю нынче. Тогда же некогда услышанное (рассказанное или прочитанное) оформилось во мне необоримой тягой в сибирские веси.
Эта тяга и до сих пор во мне.
И вот мы приближались к Тому Месту. Стадо пройдет юго-восточнее эпицентра гигантского лесоповала, километрах в пятидесяти. Но Ганалчи обещал сбегать туда со мной.
Свою бессонницу, странные движения, покрики и зовы в тайге и ночью и днем, конечно, я объяснял тем, что впервые приближался к тому месту, о котором столько думал, воображал его, столько слышал потом о совершившемся там из уст очевидцев, столько записал самых разных рассказов. Но от этого не становилось легче.
Болезнь – а это, конечно, была болезнь – становилась опасной. Днем и ночью слышал я уже не только отдаленные вскрики, зов или стон, но ясно произнесенные фразы, отрывки каких-то не то причитаний, не то молитв. В осыпающейся с еловых лап кухте виделись мне фигуры людей, их тени на снегу и даже обращенные лица.
Я понимал, что со мной происходит что-то совсем неладное, что я теряю что-то такое, без чего никак нельзя быть, но продолжал вести себя вполне обычно среди людей, в привычном их кругу. Я по-прежнему бродил по тайге, проверял капканы и ловушки, окарауливал стадо, обходя с Ганалчи оленьи выпасы. Я вроде бы и ел с прежним аппетитом, но пища была безвкусна и не приносила радости. Я худел, но тело мое становилось тяжелым и неловким, часто ломило виски, и боль, пронизывая затылок, гнездилась в скулах. Я говорил себе, что заболел, что надо как-то лечиться, но сказать об этом Ганалчи по-прежнему стеснялся. Он заметил.
– Э-э-э, парень, – сказал, разглядывая меня (показалось, бесстыдно) и качая головой. – Девок по ночам видишь?
Девок я еще не видел. Но нынче ночью проснулся от прикосновения холодной ладони к лицу. Я вскинулся на постели, желая ухватить ладошку. И вроде бы ухватил, но она растаяла в руке, нахолодив за короткий этот миг ладонь. Я, кажется, уловил краешком взмутненного страхом сознания, что полог в нашем чуме стремительно приоткрылся, выпуская кого-то. И этот кто-то был Белой девушкой. Все еще с оголтело стучащим сердцем, не переводя дыхания, я отчетливо понял, что это из «Угрюм-реки» Шишкова, из многих рассказов, которыми потчевали меня русские таежники-промысловики, из какой-то, которую никак не мог вспомнить, недавно прочитанной книги, наконец, просто из моей бессонницы, когда забываешься накоротке в каком-то полубреду и вскидываешься снова, чтобы представить себе такое…
