В Пскове здравый ум как будто вернулся к нему, но о событиях той ночи он никогда не рассказывал.
Незадолго да смерти, последовавшей, как я уже писал, вскоре после описанного случая, отец большинство предметов коллекции завещал в Архивный отдел Грановитой палаты Московского Кремля с компенсацией ее стоимости наследникам, то есть мне и сестре Марье. Но в связи с военным временем выплата компенсации была отложена — как оказалось — навсегда!
От всей коллекции осталась только статуя Плакальщика, подаренная отцу лет десять назад скульптором-копиистом Оксановым. Закончив эти свои воспоминания, я спрячу тетрадь в тайник, о котором знали только я, мой покойный отец и Оксанов, тоже ныне покойный. Завтра я передам статую в хранилище Музея изящных искусств.
К написанию же этих заметок меня подтолкнуло вот что: недавно я разбил шкаф, и оттуда выпала куртка отца, в ней он был, когда мы с Яковом нашли его в лесу под Грачьевом. В одном из карманов я случайно нащупал дыру, а под подкладкой обнаружил золотую монету древней чеканки со сточенными краями — монету, не относившуюся по описи к нашей коллекции… Не думаю, что отец сам нашел сундук, но и та монета вполне могла выпасть где-то поблизости, когда сундук волокли в яму.
В любом случае я никогда больше не вернусь туда!
Николай Ручников.
Москва, июнь 1919 г.»
Алексей захлопнул тетрадь.
— Ну и почерк, глаза можно сломать. Ну, Никита, что ты об этом думаешь?
Бурьин встал и с хрустом потянулся. Потом взял старую тетрадь и быстро пролистал ее.
— Думаю, как это ухитрялись писать чернилами и клякс почти не ставили? И ведь гусиным пером!
— Ты историк или как? Каким гусиным пером? В девятнадцатом году? — поразился Алексей.
Никита почесал свою мощную шею, а потом заявил с неожиданным для него глубокомыслием:
— Меня всегда это занимало. Скажем, Державин писал на грифельной доске мелом, а потом исправлял. Это понятно. Пушкин, допустим, писал гусиным пером. Гоголь тоже. А Толстой чем писал? Быть не может, чтобы тоже пером!
— Думаю, уже железными перьями, которые окунал в чернильницу, — сказал Корсаков.
— Вот я и говорю, что не на грифельной доске, — зевнул Бурьин и плюхнулся прямо в одежде и ботинках на гостиничную кровать.
— Хватит о перьях. Что будем делать с кладом? — поинтересовался Корсаков. — Ты со мной?
— А то как же! — радостно согласился Бурьин. — Должен же я использовать свой отпуск? Только учти, делиться ни с кем не будем. Все, что найдем, — наше. Никаких жалких двадцати пяти процентов!
