С Анной все было проще. Когда она влетала в дом, шумливая, легкая на подъем толстушка, всем вокруг становилось веселее, начинало казаться, что готовится и вот-вот произойдет что-то таинственное и забавное, что-то хорошее.
Впрочем, слово «толстушка» больше не подходило к Анне. В войну она осунулась, заметно истаяла. Лишь голос оставался прежним, и, если она с порога звучно окликала Тамару или ребятишек, возвращалось полузабытое ощущение, будто сейчас случится что-нибудь неожиданно радостное.
Анна и была той самой женщиной, с которой Тамара отправилась когда-то в Слуцкий район менять вещи на продукты. Сами того не ожидая, они стали помощницами партизан, и с той поры судьбы их сплелись неразрывно: каждой казалось, что она отвечает не только за себя, но и за подругу. Что же касается солдат, то и про каждого из них Анна думала теперь как про человека, в чьей судьбе ей непременно предстоит принять участие.
Она могла вести нескончаемые разговоры о том, что у кого-то из них осталась крыша прохудившейся или старики родители потеряли, должно быть, последнюю телушку. Придя к Тамаре, она могла так подробно, с таким неподдельным сочувствием перебирать все подробности жизни чьей-то совсем незнакомой далекой семьи, что Тамара, озабоченная домашними делами и здоровьем ребятишек, прерывала ее с неподдельным удивлением: «Анна, тебе-то что до этого?»
Зато благодарную слушательницу нашла Анна в Тане. У Тамары не было от Анны секретов, и Таня замечала, что соседка знает и про нее больше, чем ей бы хотелось, однако с этим приходилось мириться, пусть Таня и угадывала интуитивно, что прямодушная Анна, с ее непримиримым стремлением утвердить справедливость немедленно, тотчас, бывает порой недостаточно осторожна. И слишком уж она искренне убеждена, что всякий произносящий торжественные слова произносит их от души…
Анна с охотой, запросто называя каждого солдата по имени, рассказала Тане о солдатах батальона.
— Ну и как они? — спросила однажды Таня.
— Совестно им, что дали на себя фашистскую форму напялить, торопливо заговорила Анна. — Мы помалкиваем, а они все жалуются — похоже, перед нами, бабами, оправдаться пытаются, что присяге изменили. Как порассказали, сколько в плену у фашистов вытерпели, как мучили их, голодом да холодом изводили, мы аж всплакнули от жалости. Столько унижений нашим людям довелось вытерпеть…
— На-шим? — язвительно, с расстановкой переспросила Таня. — Это здоровым-то парням да холода пугаться? Видела я их на улице… Непохоже, что кого-то из них совесть мучит. Шкурники.
