— Ой нет, не скажи, — возразила Анна. — Разные они. Один солдат, Костей его зовут, говорил, что кровью позор свой смоет. Ночи напролет не спит, одной надеждой живет: к нашим пробраться.
— Может, и об адресах допытывался? — хмуро бросила Таня.
— Нет, такого не думай. Мы ведь тоже понимаем. Не считай, что мы просто, мол, бабы жалостливые. Наши давно про этих солдат знают, велели ни под каким видом их не упускать. У нас теперь все инструкции есть: как себя с ними вести, про что разговаривать.
Анна выпалила это с такой комичной гордостью, что сразу можно было понять, как невелик ее стаж подпольщицы и как мало подготовлена она всей своей жизнью для этой нелегкой роли.
В Танины планы не входили встречи с вражескими солдатами. Девушка действовала через своих помощниц и помощников. Однако порой сама жизнь создавала ситуации, в которых избежать встречи было невозможно.
Однажды, когда Тамара и Таня сидели у соседки, за дверью послышались мужские голоса.
— Ой, простите, а мы и не знали, что Анна гостей ждет, — засуетилась Тамара. — Мы на минутку забежали. Знакомьтесь, это моя родственница.
Здороваясь с солдатами, Таня нарочито не проявила к ним никакого внимания. Протянутая рука ее казалась безжизненной. Не проявила она интереса и к разговору, завязавшемуся в комнате, сделала вид, будто не заметила, как солдаты с великой осторожностью, будто взрывчатку, прятали в карманы и за подкладку вражеских мундиров листовки и несколько советских газет, которые печатались в глубоком белорусском подполье или в Москве.
Солдаты попрощались, ушли. Один — скуластый, с грубоватым лицом, подчеркнуто галантный, что удивительно не вязалось с его внешностью. Он и входя в комнату разлетелся от самого порога, проехался по полу на толстых подошвах, жеманно поцеловал руку Анне Кузьминичне и Тамаре. Женщины были растроганы, а Тане солдат этот не понравился. Она и сама не могла бы объяснить, что сильнее всего вызвало у нее эту острую неприязнь. Сочетание чего-то низменного — об этом она могла лишь догадываться — и стремление прикрыть душевную грубость внешним лоском раздражали, как фальшивая нота. Этот, что ли, перенес терзания, пытки? Трудно было поверить.
Второй солдат, высокий, хилый, с жидким, дрожащим тенорком, вызывал неприязнь своей крайней робостью. Принимая листовки, он втянул голову в плечи и поминутно озирался, будто ожидал удара сзади. «Продаст, — подумала Таня. — В первую же трудную минуту продаст».
