Гремят засовы. Из коридора окатывает светом фонарей. Корсаков щурится. Он уже отвык от яркого света.
Входит дежурный офицер в парадном мундире в сопровождении трех солдат. У конвойных в руках ружья с примкнутыми штыками.
— Я готов, господа, — сухо роняет Корсаков.
Застегивает верхние пуговицы на поизносившемся мундире и, не глядя на солдат, выходит в коридор.
Долгий путь по мрачным лабиринтам. Лязг ключей и грохот отворяемых дверей.
У последней его останавливают, продевают эполеты в галунные петли.
Корсаков горько улыбается: в лучшем случае эполеты сорвут несколькими минутами позже, в худшем — снимут, вместе с головой.
Дверь распахивается, и его толкают в слепящий свет.
Щурясь от яркого солнца, он осматривается.
На кронверке его уже поджидает строй солдат.
Чуть в стороне замерла группа офицеров в парадных мундирах. Сзади них несколько дам и лиц в штатском. Показалось или нет: в небольшой толпе штатских мелькнуло милое полузабытое лицо, светлые локоны вьются из-под шляпки…
«Анна, Анна, ну зачем ты здесь!» — Он отворачивается.
В густом от забытых запахов воздухе вязнут звуки.
«…по заключению Аудиториатского департамента, высочайше конфирмованному двенадцатого июля сего года, приговаривается…»
Корсаков запрокидывает голову, ловя последние лучи уходящего за срез крепостной стены солнца.
Молоденький поручик в виц-мундире, кривясь бледным лицом, рвет с плеч Корсакова эполеты. С него сдергивают мундир, оставив в рубашке, бросают на колени.
Краем глаза он замечает, как потупились офицеры, как отвернулся член следственной комиссии генерал-лейтенант Александр Христофорович Бенкендорф.
«Вот и свиделись, ваше сиятельство», — по-волчьи щерится Корсаков.
Сквозь шум в ушах он услышал то ли вздох, то ли стон толпы и успел разобрать последние слова приговора:
«…с лишением дворянства, сословных привилегий, чинов и наград, прав собственности и родительских прав, разжалованию в рядовые и отправке в дальние гарнизоны. К исполнению приговора приступить!»
Посыпалась барабанная дробь.
Жесткие руки хватают Корсакова под локти.
Поручик с усилием сгибает над головой Корсакова клинок парадной шпаги. Лезвие, со звоном, лопается в его руках.
Корсаков прищурился: «Попробовал бы ты вот так сломать гусарскую саблю образца тысяча восемьсот девятого года, сопляк!»
И только тут до него доходит, что все кончено.
Все потеряно… Даже честь потеряна!
Гром барабанов оглушает, давит, гнет к земле. Хочется зажать уши, повалиться на землю, чтобы не слышать, не видеть, не чувствовать ничего…
