Их глаза встретились. Его, стальные и стылые, и ее темные и теплые, как вишни.
И вновь все поплыло, янтарный свет залил комнату до потолка, дыхание у Корсакова сперло, сердце ухнуло в груди и замерло…
Анна на коленях подобралась к Корсакову, потянула из его пальцев лист.
— Ты — гений, — прошептала она.
Корсаков слабо улыбнулся.
Азарт работы схлынул, и усталость навалилась на него, как тюк гнилой мешковины.
— Девочка, — Корсаков протянул руку и погладил ее растрепанные светлые волосы. — Я круче! Я уже им был. Бывший гений Игорь Корсаков, прошу любить и жаловать!
— Зачем ты так?
Трепещущие тени легли на лицо девушки, и оно казалось таинственным и прекрасным.
Потому что все у меня уже было.
Корсаков отложил портрет, вытащил из ее пальцев самокрутку. Глубоко затянулся.
Анна медленно отстранилась. В глазах плескалась немая боль. Корсаков едва сдержался, чтобы не притянуть ее к себе, прижать к груди и больше не отпускать. Никогда.
Окурок обжег пальцы, и боль смахнула пелену наваждения. Он послюнявил палец, тщательно загасил окурок, сунул его в пустую бутылку и прилег на матрац.
Анна не сводила с его лица взгляда. Корсаков закрыл глаза. Но легче на душе от этого не стало.
В прихожей забухали шаги. Раздался возбужденный голос Влада, шелест полиэтиленовых пакетов и перезвон бутылок.
— Ты есть будешь? — шепотом спросила Анна.
— Нет, — сглотнув комок в горле, ответил Корсаков.
Анна повернулась и крикнула в приоткрытую дверь:
— Лось, копытами не греми! Человек спит.
Владик пробубнил что-то невнятное, и сразу же стало тише.
— Спи. Ты такой измученный.
Теплая ладонь коснулась его щеки.
Корсаков, не открывая глаз, благодарно улыбнулся Анне, невольно поразившись ее душевной чуткости. И почувствовал, что его на самом деле засасывает теплый водоворот сна.
«Анна, Бог мой, Анна!»
Во дворе крепости суета, крики команд, барабанная дробь.
Шаги конвоя в коридоре кажутся грохотом, с каким накатывает из ночи конница. Ужас неизбежного тисками сжимает сердце.
Полгода ожидания, полной неизвестности, подкрадывающегося на крысиных лапках безумия, отчаяния, как сырость сочащегося из стен каменного склепа, и разъедающего душу. Он устал ждать, пусть хоть что-то будет определено: смерть, так смерть, жизнь — так жизнь. Будь, что будет. Но пусть — будет!
Шаги замирают возле дверей его камеры. Со скрипом проворачивает ключ в замке.
Корсаков встает, как полагается офицеру Лейб-гвардии: спина прямая, подбородок вскинут, взгляд — прямо перед собой. Не без удовольствия отмечает, что в коленях нет и признака слабости.
