Ник застонал.
– Баю-баюшки-баю, - послышалось позади. - Ты откуда взялся? Свалился, прямо как камень с неба. Это разве дело?
– Я полез на яблоню, - объяснил Ник.
– Вот как. Покажи-ка ногу. Сломал, поди, точно как ту ветку.
Ник почувствовал прикосновение холодных пальцев.
– Нет, не сломал. Вывихнул, а то и растянул. Чертовски тебе повезло, что ты свалился на эту кучу. Ладно, это еще не конец света.
– И то ладно, - согласился Ник. - А все равно больно.
Он повернул голову и посмотрел назад. Она была постарше, чем он, но все равно не взрослая, и во взгляде ее не было ни дружелюбия, ни неприязни. Была, скорее, настороженность. Лицо у нее было умное и нисколько не красивое.
– Я Ник, - сказал он.
– Живой мальчик? - уточнила она.
Ник кивнул.
– Я так и думала. Слышали мы о тебе, даже здесь, за оградой. Тебя как зовут?
– Оуэнс, - сказал он. - Никто Оуэнс. Или просто Ник.
– Привет, мастер Ник.
Ник поглядел на нее. На ней была простая белая рубаха. Волосы у нее были мышиного цвета, длинные, и в лице было что-то гоблинское - намек на косую улыбку, который, казалось, не исчезал, какое бы выражение на этом лице не появлялось.
– Ты самоубийца? - спросил он. - Или украла шиллинг?
– Ни разу ничего не крала, хоть бы и платка. Вообще-то, - весело добавила она, - самоубийцы вон там, за кустом боярышника, а висельники - в зарослях ежевики, оба-двое. Один чеканил монету, а другой был разбойник с большой дороги, хотя я лично думаю, вряд ли - небось, обирал запоздавших прохожих.
– Вон что, - сказал Ник. Потом в нем проснулись былые подозрения и он осторожно спросил:
– Тут, говорят, похоронили ведьму?
Она кивнула.
– Сначала утопили, потом сожгли, а уж потом похоронили и даже надгробия не поставили.
– Тебя утопили и сожгли?
Она уселась на кучу травы рядом с ним и положила холодные ладони на его ноющую ногу.
– Приходят это они ко мне прямо на рассвете, я и проснуться не успела, и вытаскивают меня прямо посередь деревенского луга. «Ты, - кричат, - ведьма!», а сами все жирные, гладкие, розовые с утра, что твои поросята, отмытые, чтобы на рынок везти. И выходят по одному вперед, и начинают, что у них-де и молоко киснет, и лошади хромеют, и тут встает мистрис Джемайма, самая жирная, поросявая, и гладкая из всех, и говорит, что ей вот Соломон Поррит дал от ворот поворот, а вместо того так и вьется у бани подглядывать, что оса над медом, и это, говорит, я его так заговорила, и бедняжку как есть околдовала. И тогда привязали меня к стулу и давай макать в утиный пруд, мол, если я ведьма, так мне ничего не будет, не утону, а если не ведьма, тогда да. А Джемаймин отец им дал монету в четыре пенса, чтоб они подольше стул под водой подержали, чтоб посмотреть, захлебнусь я или нет, а вода такая зеленая, гадкая.
