– Ты что, стих?
Она улыбнулась и отвела глаза, словно застеснялась. У нее был идеальный греческий профиль: прямой нос, продолжавший линию лба. В прошлом году мы в школе ставили «Антигону» - я играл посланца, который приносит весть о смерти Антигоны Креону. У нас были специальные полумаски, чтобы в профиль мы выглядели именно так. Сейчас, взглянув на ее лицо в полумраке на кухне, я вспомнил тот спектакль, и еще вспомнил, как Барри Смит рисует женщин в комиксах о Конане-варваре; пятью годами позже мне на ум пришли бы прерафаэлиты, Джейн Моррис и Лиззи Сиддалл. Но тогда-то мне было всего пятнадцать.
– Так ты поэма? - повторил я.
Она закусила нижнюю губу.
– Можно и так сказать. Я поэма, или узор, или народ, мир которого поглотило море.
– И не трудно это, когда три в одном?
– Как тебя зовут?
– Эн.
– Так ты Эн, - сказала она. - И мужчина. И двуногий. Не трудно это, когда три в одном?
– Но это же не разные вещи. В смысле, они не взаимноисключающие.
Это слово я видал много раз, но еще ни разу не произносил вслух, потому и ошибся. Взаимоисключающие, конечно.
На Поэме было тонкое платье из белой шелковистой ткани. Глаза у нее были бледно-зеленые; сейчас я решил бы, что это цветные контактные линзы, но тридцать лет назад все было по-другому. Помню, я тогда подумал про Вика и Стеллу, которые ушли наверх. Я был уверен, что они уже уединились в спальне, и мне стало чуть ли не болезненно завидно.
Тем не менее, я стоял и говорил с девушкой, пусть даже разговор, в общем-то, был ни о чем, пусть даже ее звали действительно Поэма (в моем поколении детей с именами, которые давали родители-хиппи, еще не было; Радугам, Зорям и Лунам в тот момент было лет шесть, семь, восемь от силы). Она сказала:
– Мы знали, что конец близок, и вот мы сложили поэму, чтобы рассказать вселенной, кем мы были, зачем мы жили, что мы говорили, делали, думали, о чем мечтали, к чему стремились. Мы облекли наши мечты в слова, а слова сложили в узор, вечный и незабываемый. Потом мы превратили нашу поэму в вихрь и погрузили его в сердце звезды, чтобы она своими вспышками, всплесками, вскриками рассылала нашу весть по всему спектру, чтобы со временем, в мирах, удаленных за тысячи солнц, наш узор прочли и поняли, и он снова стал поэмой.
– И что же дальше?
Она посмотрела на меня своими зелеными глазами, словно из-под маски Антигоны, и эти бледно-зеленые глаза, казалось, тоже были маской, только другой, надетой под первую.
– Нельзя услышать поэму и остаться прежним, - ответила она. - Поэма захватила тех, кто услышал ее. Она поселилась в них и стала жить; они начали думать ее рифмами; ее образы исподволь заменяли их собственные стихи и мысли, ее надежды становились их жизнью. Всего через одно поколение их дети, появляясь на свет, уже знали поэму, а довольно скоро дети перестали рождаться вовсе. В них больше не было нужды. Осталась только поэма, ставшая плотью, устремившейся в ведомые дали.
