Я погладил его по голове, почесал под горлом и пожелал ему удачи. Потом я вошел в дом и выключил свет над дверью.
Я уселся на стул в чулане и положил на колени бинокль. В доме было темно. Я включил прибор ночного видения и окуляры замерцали зеленым.
Было темно. Время шло медленно.
Я попробовал смотреть в темноту через бинокль, чтобы научиться наводить фокус и разбираться в оттенках зеленого света. Помню, как я ужаснулся, увидев, как вьются в ночи рои насекомых: ночной мир был похож на кошмарный суп, полный бурлящей жизни. Потом я опустил бинокль и принялся разглядывать густые черные и синие краски ночи, непроглядные, мирные, невозмутимые.
Шло время. Я боролся со сном и жалел о том, что давно отказался от сигарет и кофе: и то, и другое оказалось бы сейчас весьма кстати. Однако я не успел перейти границу мира снов: к реальности меня вернул дикий вопль в саду. Я торопливо поднес бинокль к глазам, но это была всего лишь Снежинка, белая шерсть которой казалась зеленой. Она проскользнула куда-то вглубь леса слева от дома и исчезла из виду.
Я уже собирался опустить бинокль, когда мне пришло в голову, что неплохо бы рассмотреть, что именно так испугало Снежинку, и я принялся разглядывать лужайку перед домом, ожидая увидеть крупного енота, пса, или злобного опоссума. И действительно, на дорожке перед домом что-то было. Я видел его в бинокль, видел ясно, как днем.
Это был дьявол.
Я не видел дьявола раньше, и, хотя мне и приходилось писать о нем, но если бы мне устроили допрос с пристрастием, я бы признался, что я в него не верю - разве что как в фигуру воображаемую, трагическую, мильтоновского толка. То, что шло по дорожке к нашему дому, не было похоже на Люцифера из поэмы Мильтона. Это был дьявол.
Сердце мое так сильно забилось в груди, что стало больно. Я мог лишь надеяться, что он не увидит меня, что в темноте дома, за стеклом, я неразличим.
Тварь на дорожке мерцала, плыла, изменялась, двигаясь вперед. То она становилась темной, похожей на быка, на Минотавра, то она становилась элегантно женственной, то вдруг превращалась в кота, огромного, покрытого боевыми рубцами, серо-зеленого дикого кота со злобно искаженной мордой.
На крыльцо нашего дома ведут четыре ступеньки, белые, давно некрашеные (я знал, что они белые, хотя сквозь бинокль они, как и все прочее, были зеленые). Перед первой из них дьявол остановился и выкрикнул что-то, чего я не мог понять - три или четыре слова, похожие на вой или скулеж, но все же слова на незнакомом мне языке, который, скорее всего, был мертвым уже тогда, когда только строился Вавилон; и хотя я не понял слов, я почувствовал, как зашевелились волосы у меня на голове при звуках его голоса.
