такое учинили…»
Был Игнат Некрасов и на слово остер, и на дело скор. Булавинской дорогой спешно вел кораблики, спускался вниз по Дону, зарядив ружья. Да, видно, не судьба была посчитаться с изменой: к тому времени в Черкасск уже вступили царские батальщики князя Долгорукого.
И было великое расставание с Доном-батюшкой в родном Есауловском городке перед уходом на другую реку. Плакали бородатые казаки у крутого берега, землю целовали и пригоршнями брали ее, в узелки завязывали перед дорогой дальней, разлукой горькой. И была дорога теперь одна – в чужие земли, на Кубань…
Пятнадцать тысяч сердовых казаков да сто тысяч мирных баб с детишками и стариками поднялись в неведомую дорогу, искать вольной земли Муравии.
Сожгли за собою все легкие струги и расписные кораблики те некрасовские казаки, пересели в седла и конные арбы, поехали. Пылила степная дороженька на сотни верст по степи от Есаулова городка до самой Еи – граничной реки.
Васька Шмель, беглый холоп из-под Мурома, ехал рядом с Игнатом, стремя в стремя, и держал войсковой бунчук над головой атамана. Озирал с высокого седла незнакомую степь-равнину. Тревожился:
– И вот придем мы, батька, на чужую Кубань-речку, придем мы с женами и детишками, а там сидит турский Хосян-паша с мухаджирами. Чего же делать будем?
Игнат шапку на голове поправил, сдвинул ее на правое ухо и двухрядными зубами сверкнул:
– С Хосян-пашой, говоришь, чего делать? А попер вам-то снимем с него штаны басурманские, дадим плетей русских, а потом уж поглядим, как дальше быть! Наше дело такое, казацкое!
Шутил по привычке Игнат Некрасов. Только глаза у него были невеселые и брови насуплены. Сторожко щупал глазами незнакомую степь, знал, что нелегкая дорога у казаков впереди, незнаемая судьба…
Оглянулся на войско, пылившее степью, сказал твердо:
– Кондратий-атаман завещал нам Кубань-реку. Ин так тому и быть! А с басурманами биться будем за эту землю, как наши отцы и деды за Дикое Поле бились с турками и ногаями!..
Лежала впереди новая русская земля…
Сыро и темно в подземелье. Зиндон – по-татарски сложенная сводом, каменная тюрьма. Сочится холодная слизь по черным, ребристым стенам, углы проросли губчатым мохом. Ни света, ни звуков, как в могиле.
Кинули вниз, по крутым порожкам бестелесую, голую душу Ильи Зерщикова, упал он на холодные, сырые плиты, а показалось, что огонь лижет с-под низу. И лишь спустя время почуял Илья стылость камня, близость вечной прохлады.
