Они его подцепили.
Сегодня вечером он сделал всё, что мог. Лично проинструктировал пятнадцать оперативников, разосланных по ночным тусовкам.
Ещё раз пропел гаишникам песнь о том, что если зелёный БМВ с номером, начинающимся на пятёрку, будет обнаружен, он лично будет обязан им по самый гроб со всеми вытекающими последствиями.
Потряс, кроме Зайцева, ещё три яблони, с которых могла свалиться нужная информация.
Он был полон решимости нанести удар: если бы кто ещё указал ему мишень.
Матадор вдруг подумал, что если его опередят, то он сразу поднимет руки.
Он сразу согласится, если ему предложат обменять Аринину жизнь на отказ от дела об Акварели.
Он вдруг понял — на тридцать седьмом году жизни — что честь воина и офицера, служебный долг и мужское братство — полное говно.
Полное говно, если речь идёт о защите своей Арины и своего дома.
Он был почти уверен, что знает человека, который пытался заставить его отказаться от операции «Акварель». Который послал факс, который отравил его феноци… этой парашей.
И он был почти уверен, что этот человек не стал бы похищать Арину.
Что-то не складывалось. Что-то не срабатывало в этой схеме. Может быть, это был другой зелёный БМВ? Если это ТОТ ЧЕЛОВЕК, то почему же молчит телефон? Почему он не спешит выдвигать свои условия? Матадор на них согласен заранее.
Огонь вспыхнул как-то сам по себе. Порошок сам по себе оказался в столовой ложке. Матадор удивился: он ведь вовсе не собирался этого делать.
Игла царапнула кожу. Препарат пошёл из шприца в вену, а навстречу ему просочилась в шприц тонкая струйка крови.
Матадор сидел на ковре. Зелёные ворсинки встали дыбом, вокруг каждой образовался яркий светящийся контур.
Ворсинки стали прозрачными. Матадор видел, как внутри ворсинок, словно внутри листьев, пульсируют соки.
Ворсинки вспыхнули как миллион свечей на громадной площади под высоким ночным небом. Матадор опустил в огонь руку: она провалилась вниз…
Ястреб, мерно покачивая крыльями, проплыл от золотых куполов Храма Христа Спасителя к рубиновым звёздам Кремля и стрелой устремился к Лубянке.
Огромное здание ФСБ было погружено в темноту — лишь на тыльной его стороне, внизу, светило несколько дежурных окон.
Впрочем, в одном из окон фасада, на четвёртом этаже, мерцал бледный огонёк.
На столе генерала Барановского горела свеча. Барановский стоял у окна и смотрел на тёмную Лубянскую площадь.
Сегодня он позволил себе то, чего не позволял никогда.
Офицерский суд чести не одобрил бы поступка Барановского. Если созвать друзей на честный мужской разговор, Барановский бы не вышел из кабинета. В конце разговора он достал бы табельный «Макаров» и пустил себе пулю в висок.
