Оборвались звуки! Тишина стояла белая, напоенная, как под ней снежный двор.
Но мы не уходили: он же еще и еще, может быть, зазвонит, когда положено по церковной службе! Всенощная кончается не раньше восьми. Но -- замерзли. Надо войти в церковь. А он? Он не греется? Нет, наверное, греется, есть такие церковные комнатки, и старушки там, черные и уютные. Может быть, чайком напоят звонаря?..
Я была дома, когда несколько дней спустя ко мне пришел Котик. Он казался оживленнее и веселей обычного, улыбался, потирая руки, и было немного лукавства в его празднично настроенном существе.
-- Он мне ззадал, эттот самый Глиэр, -- пп-писать, ннаписать ему -десять эттих муззыкальных пьес! Детских. Элегия, скерцо, вальс, еще какпкие-то пьески, котторых я не писал очень давно! Зачем ему это понпнадобилось, он один ззнает! Ннну, я уже написал ему -- три таких... пьески. Сегодня я напишу ноктюрн...
Он смеялся. Лицо его, пылающее темнотой и яркостью глаз, было весело. Он уже усаживался на тахту, раскрывал скромную, чуть ли не школьную папку. Заражаясь весельем его, я участвовала, входила в его дела, точно и не было у меня за душой других...
-- Отлично! Скоро Андрюша придет, будем ужинать! Я пойду в кухню готовить, а вы -- вам, может быть, свет переставить?
Но он уже не слышал меня, раскрыв листы нотной бумаги.
С чувством, что чудно жить на свете, я перешагнула порог. А за порогом -- соседи, шум (как морской, только игрушечного моря) -- примусы, грохот воды из крана, телефонные звонки, стук входной двери, разговоры, голоса. И уж закипает чайник, и подпрыгивает на сковородке яичница с румяными гренками, разогрета чечевичная каша. И я вхожу празднично и победно, кухареньем победив повседневную усталость, из общественной кухни к себе, в мой мир.
Там, на тахте, сидит Котик, но озабоченное веселье, в котором он меня провожал, изменясь, перешло во чтопто другое, но тоже победное.
-- Как! Уже кончили? Написали ноктюрн?
Он смеется! Он смеется так, как смеются в детстве -- всепоглощенно! без берегов! Но, видя недоуменье во мне -- так же явно, как в руке моей -- кашу, -- он из глубин смеха апеллирует к слову:
-- А ззачем я ддолжен писать емму эттот ноктюрн? -- произносит он непередаваемым тоном (в нем свобода, за которую бьются века и нации!), -ессли ему эттот ноктюрн нужен (пауза, за которой -- сады своеволья), -ппусть он его пишет сам!..
Как в оркестре ведущий удар, разбежавшись и множась, рассыпается, наконец, искрами в широкой звуковой дали, так его отказ подчиниться Глиэру, руша задуманные тем построения его композиторского будущего, станет вдали, увы, безвестностью Котика. Но ни он, ни я в этот вечер не поняли этого. Озорство его фразы, ее нежданность, меня восхитив, развеселили нас обоих безмерно.
