-- И повесть про звонаря у Вас получится хорошо, если напишете -- как рассказали! Вы мне верьте, я эти вещи понимаю... Он у Вас жить будет, что не так часто в литературе. И послушаю я его обязательно, когда буду в Москве... И, разумеется, следует, чтобы специалисты им занялись! Об этом надо -- выше хлопотать будем... Такое дарование со всеми его особенностями нельзя дать на слом. Вы мне, Анастасия Ивановна, непременно напишите подробнее про колокола, про состав их, расспросите его хорошенько... Я этим делом в свое время интересовался, когда приходилось мне в старых русских городах бывать, где знаменитые звонари отличались... Ведь это -- народное творчество, да, один из видов его, оно имеет свою историю... Вы говорите, он с детства композицией занимался, еще до того, как звонить стал? Расскажите мне о нем поподробнее. Вы меня очень заинтересовали...
-- Нет большей ошибки для писателя, -- продолжал он с возрастающей увлеченностью, -- как, увлекшись натурой, нафантазировать о ней! А это может случиться потому, что мы, когда пишем, точно так же увлекаемся, как в жизни!
Тема затронула его за живое: передо мной сидел человек вне возраста. Только что резко обозначившиеся провалы щек и морщины словно растаяли. Но удивительней всего прозвучало в этом вдохновенном лице -- нежданное слово, сейчас загоревшееся.
-- Трезвость! -- проговорил он с чем-то похожим на упоение в голосе. -Трезвость. Вы понимаете это слово? Но Вы непременно должны понять его всем существом Вашим, потому что в нем -- весь долг писателя! Перед обществом, для которого он пишет, которому он, умирая, передаст все, что накопил он за жизнь.
-- Горе писателю, если он увлечется натурой, подчинится ей, если она поведет его за своим силуэтом мерцающим. Горе Вам, Анастасия Ивановна, если звонарь Сараджев поведет Вас за собой. Вы должны вести его, и рука Ваша не должна дрогнуть, даже, -- он придвинулся ко мне и гипнотически, -- даже если Вам придется привести его, по Ломброзо, в безумие! В безумие? Но трезво ведите его!.. -- Он встал. Я встала.
Распахиваю в ночь, черную, звездную, соррентийскую, створки окна -настежь, беру тетрадь -- новую, итальянскую, в зеленой обложке, и записываю мою беседу с Горьким -- о Котике.
Утро. Жидкий, плоский, однотонный металлический звук итальянского колокола, лишенный всякой напевности. Русский звонарь со своими любимыми мощными колоколами вставал передо мной во весь рост.
Вернувшись в Москву, увидев Котика, я рассказала ему о моих беседах о нем с Горьким. Он был счастлив, как дитя.
