Мне шел 33-й год. Я увижу Марину, которую не видала пять лет!
А дни шли, и снова настала суббота. Колокольный звон, церковный двор. В весеннем вечернем воздухе растоплен хрусталь, но в прохладе его нет неподвижности, прохлада реет, воздух льется ручьями. Над ними, купаясь в заре, повисли ветви с бусами почек. Первые фонари жалят небо, как в Маринином и моем детстве, -- сияющими точками и маленькими елочными шарами... От их вспыхнувшей череды сразу начался вечер. Народ собирается. Стою, думаю:
"Наверное, нет колоколов лучших, чем русские! Потому нигде и не славится колокольный звон так, как в России! И московские музыканты стоят в весеннем дворе под колокольней, хотят услышать звонаря Сараджева. Говорят, за границей стало известно, как он играет... Но зачем Котику "заграница"? Ему в России хватит колоколов! Вот он сейчас заиграет!"
Слушатели волнуются, переговариваются. За неделю -- сколько слухов было о Котике, -- а он ничего не хочет знать о них, поглощенный своей идеей о несравнимости колокольного звона -- с обычной музыкой. Я жду первый звук. Думаю: понимает ли Котик, как глубоко я в него поверила? Он только улыбнулся, услыхав, что хочу писать о нем! А ведь для меня он -- пророк -предвозвестник музыки будущего!
И в хрусталь тишины вечерней с капелью весеннею -- падает, так ужасно внезапно (хоть ждем -- не дождемся), --колокольный звон!..
Сирины взметнулись, небо зажгли -- с колокольни и вверх! Вся окрестность! Стоим, потеряв головы и сердце, -- в звоне...
-- Ну и звонарь! -- (как припев,-- старик длиннобородый) -- сколько звонарей я на веку моем слышал, но этот... -- И руками развел... Глава 8
Недели прошли. Позади -- отъезд, путешествие... И вот я сижу в Сорренто перед Горьким. Высокий, худой, седеющий -- усадил в кресло, он -- по ту сторону письменного большого стола, и течет беседа в углубившемся в вечер дне... О Москве рассказываю, о московских людях, о неописуемом Сараджеве Котике, о его колокольнях. И слушает Горький пристально, как он один умеет, и разносторонни, точны взыскательные его вопросы, и ответы в него погружаются, как в колодец, и нет этому колодцу дна! Первый вечер, но я уже перегружена впечатлениями. Слушаю его окающую речь, четко выговариваемые слова: "Вы должны написать о Сараджеве! Книгу! Вы еще не начали? Напрасно! Это ваш долг! Долг, понимаете ли? Вы -- писатель".
-- Да, -- в ответ на это, с ним согласясь, -- разве я этого не знаю? Но когда же было начать? Не у колокольни же и не в поезде... Ничего не слушает! И он прав! Конечно -- долг!
