— А ты угадай, — заупрямился мужичишка и осклабился.
У Михи от злости аж кулаки зачесались. Он погладил пальцами левой руки костяшки правой и искоса посмотрел на мужичка, проверяя впечатления. Несмотря на свой малый вес и рост, мужичишка ничуть не испугался.
— А ты стукни, стукни! — веселился он.
Миха едва сдержался. Всё-таки перед ним дядька, а не первоклассник какой-то. А мужичок вскочил и принялся весело отплясывать на креслах. То на левом поскачет, то на правое перепрыгнет.
— Ну, — разочарованно прогудел мужичишка, словно уверился, что ничего Миха в этой жизни не знает и не умеет.
И Миха вдарил. Кулак пробил обивку так глубоко, что Миха сквозь треснувший кожезаменитель почувствовал дырчатую пластину, на которую клеится губчатая масса.
— Э! — махнул мужичок обеими руками, признавая полную Михину непригодность. — Мазила! Гляди, да над тобой же все смеются!
Миха гневно обернулся.
Его друзья сотрясались от смеха, вызванного Михиной неуклюжестью.
Борис смеялся негромко, как взрослые. Его смех напоминал и не смех вовсе а покашливание. Смех Валерки походил на визг молодого поросёнка, выбравшегося из тёмного и душного свинарника под открытое небо и возвещавшего миру своё явление. Павлик смеялся звонко, заливисто. И этот смех показался Михе самым обидным. Он сузил глаза и вдарил повторно. Только на этот раз его костяшки ощутили не железную пластину, а дрогнувший подбородок.
* * *
Павлик мигал глазами часто-часто, словно собирался зареветь, но сдерживался из последних сил.
— Ты чего? — недоумённо произнёс Борис, стараясь отодвинуться, насколько это позволял узкий промежуток между креслами.
— А неча ржать было, — грубо сказал Миха и развернулся, чтобы третьим ударом сокрушить гнусного мужичонку. Но вредный субъект куда-то запропастился. Ни следов на сиденье, ни волоска. И даже обивка кресла снова была целым-целёхонька.
— Кто ржал-то? — робко спросил Валерка. Смеха у него не было ни в одном глазу. Павлик продолжал мигать.
— Да вы все! — прикрикнул Миха и отвернулся к окну.
— Во ни фига себе, — негромко сказал Борис, словно разговаривал сам с собой. — Сидел человек тихо-мирно, спал, кажись, а потом р-р-раз — и в физию заехал.
Миха не ответил, он прильнул к стеклу, силясь разглядеть сквозь миллионы капель хоть что-нибудь определённое.
Павлик прекратил мигать и сгорбился. Миха не смотрел на него. Павлик не смотрел на Миху. Под ногами покачивалась чёрная, испещренная кругляшками резина пола, запылившаяся у швов. Миха перестал быть другом, теперь его следовало бояться. Подбородок побаливал, но Павлик боялся потрогать его и проверить, всё ли там цело. Ему нестерпимо хотелось пересесть от Михи, хотя бы через проход, на одиночное сиденье. Но Павлик боялся встать и пересесть. Ему казалось, только поднимись, как протянется Михина рука и безжалостно рванёт его обратно. Потерял Павлик свободу. Теперь он мог лишь украдкой поглядывать туда, где ему так хотелось очутиться.
