Дмитрий взялся за ручку двери и сказал:
— Ложись, спать, завтра нам надо быть в форме.
Ольф зло посмотрел на него и отвернулся.
Дмитрий пошел к Жанне, коротко рассказал ей, в чем дело, и попросил:
— Если можно, я посижу у тебя, поработаю.
— Ну конечно, — сказала Жанна. — Располагайся.
Работы оказалось больше, чем он думал. В двенадцать часов Жанна сварила ему кофе, и потом Дмитрий перебрался в красный уголок. Два раза он подходил к своей комнате и прислушивался. За дверью было тихо, но свет горел, и Дмитрий не заходил, докуривал сигарету и возвращался в красный уголок.
Он только усмехнулся, вспомнив, какие надежды они возлагали на эту работу. Как никогда, они были близки к удаче, и вот на самом финише удача отвернулась от них. Было ясно, что в любом, даже самом благоприятном случае их работа будет всего лишь дополнением к работе американцев. Почти готовое здание мгновенно превратилось в развалины, и ему очень не хотелось копаться в обломках, но он знал, что это нужно сделать, и работал сосредоточенно и спокойно. Наконец он закончил, собрал бумаги и пошел по коридору. Свет в их комнате все еще горел. Дмитрий осторожно открыл дверь. Ольф спал не раздеваясь, повернувшись лицом к стене. Дмитрий сходил на кухню, сварил кофе, побрился и стал будить Ольфа. Тот долго не мог проснуться и наконец сел на кровати, с отвращением передернул плечами и виновато взглянул на Дмитрия:
— Не сердись, старик.
— Ладно, — сказал Дмитрий.
Когда они утром пришли к Дубровину, тот молча взял папку из рук Дмитрия, бегло просмотрел ее и сказал:
— Ясно.
И, внимательно оглядев их, остановился взглядом на помятом лице Ольфа:
— Пил, что ли?
— Был грех, — хмуро сказал Ольф, не глядя на него.
Дубровин кашлянул и повернулся к Дмитрию:
— Отправляйся-ка спать. А ты — останься, — приказал он Ольфу и, подождав, пока за Дмитрием закрылась дверь, сердито захромал к столу. — Что, нервишки подвели?
Ольф промолчал.
— Ты, кажется, летчиком был? — язвительно спросил Дубровин.
— Вроде этого, — уныло ответил Ольф, уставившись взглядом в стенку.
— Тогда тем более непростительно, — жестко сказал Дубровин. — Значит, нервы у тебя должны быть крепкие, и нечего ссылаться на них. Распускаешь себя, друг мой. Нравится тебе жалеть себя. Помолчи-ка, — повысил голос Дубровин, заметив, что Ольф хочет возразить. — У всех у нас нервы, и, между прочим, я думаю, что на Дмитрии эта история тоже не сладко сказывается. Думаю, что ему похуже, чем тебе, — с расстановкой сказал Дубровин. — Я думаю, — продолжал он, напирая на «думаю», — не сделаю открытия и не слишком оскорблю тебя, если скажу, что в этой работе ты не на первых ролях…
