За Фелисой давно закрылась дверь, прошло уже, кажется, много-много часов, а никто до сих пор не проронил ни слова.
Молчит, забившись в угол, Санчо.
И молчит, стоя посреди комнаты, Алонсо.
- Алонсо... - голос показался ей чужим. - Я не врала тебе.
Молчит.
- Алонсо... Я не Дульсинея. Я просто баба. Вот... теперь ты знаешь всю правду обо мне. Мы с тобой столько прожили... Но теперь ты знаешь обо мне все. Я боялась тебя потерять... Теперь все это больше не имеет смысла, потому что я и так тебя потеряла. Я не прошу у тебя прощения... хотя, конечно, я не знала, что это будет так жестоко... этот розыгрыш с твоим мнимым сумасшествием. Я думала, Санчо сумеет убедить тебя, или смутить тебя, или украдет Росинанта... или хотя бы откажется идти сам... да мало ли, что от отчаяния могло прийти мне в голову, я ведь отчаялась удержать тебя... Но я не прошу прощения. Если бы все повторилось снова - я снова поступила бы так, как поступила. Вот и все. Это моя правда. Теперь суди меня...
И она улыбнулась.
По дому гулял сквозняк... где-то забыли закрыть окно. Усиливался ветер, колебались шторы, и покачивались, сверкая глазами, портреты проклятых Кихано.
* * *
...Покачивались портреты, Алонсо казалось, что он слышит не то гул далекой площади, не то шорох тысяч идущих ног, не то аплодисменты...
Нет, он не боялся сойти с ума.
Теперь всю жизнь - всю оставшуюся жизнь! - он даже напиться как следует на сможет. Он будет трезв; он будет взвешен. Он будет говорить тихим, ровным голосом, никогда не закричит, никогда не засмеется.
Как там говорил Карраско, "подробный и яркий отчет о крушении иллюзий"?
Лучше не скажешь.
Пол в его доме завален трупами иллюзий, гниющими трупами. Дохлые фантазии, подстреленные химеры, полуразложившаяся вера, и уж, конечно, этот жалкий детский оптимизм, окоченевший в подсохшей лужице.
Его таинственный дом меняется на глазах. Сползают покровы тайны; кусками, как тлеющая плоть, отпадают бархат и позолота, и вот уже это просто старый дом, давно требующий ремонта, жалкая хибара неудачника. Которому хозяйством бы заняться, да денег поднакопить, а не думать об униженных и оскорбленных целого мира...
Он остановился перед возвышением, на котором, как и положено в ночь перед выходом, лежали рыцарские доспехи. Взял в руки фамильный шлем. Посмотрел на отразившееся в его стальном боку перекошенное лицо:
- Санчо, этот хлам... увяжешь в мешок и... продашь старьевщику. Деньги возьмешь себе в качестве жалованья... Ты заслужил. А теперь...
