— От коллектива. — Директор был сама загадочность.
Тайна, однако, рассеялась, как только он выложил на больничное одеяло петицию.
— Подпиши. — Аристарх Моисеевич обнажил шариковую ручку.
Выстрел, прогремевший на подмостках «Квадрата», подобно выстрелу крейсера «Аврора», явился сигналом для выступления театральных масс, недовольных политикой новой администрации. Возглавил мятеж ранее смещенный Лохнович.
— Все решится завтра, — возбужденно поделился Лохнович с Никитой. — На общем собрании коллектива. Иуда Штейн последний день сидит в чужом кресле. Но нам не хватает знамени.
— Знамени?!
— Знамени.
— Поправь меня, если я ошибусь, — усмехнулся Брусникин. — «Пусть Гамлета поднимут на помост, как воина, четыре капитана»? Жаль, что меня не убили, а, Лохнович? Мертвое знамя лучше живого.
— Не уверен. — Аристарх Моисеевич задумался.
— Аристарх, признайся, вот эта джинса тобой оплачена? — Никита подбросил умостившемуся в его ногах директору газету со статьей.
— Мои средства оправдывает справедливая цель! — Косвенно сознавшись, Лохнович заерзал на кровати.
Никита ознакомился с «воззванием». Там были следующие крепкие слова: «профессиональная непригодность», «самоуправство», «наплевательское отношение» и такая подзабытая формулировка, как «заговор меньшинств». Каких «меньшинств» — деликатно умалчивалось.
— Послушай-ка, Аристарх, ведь Авраама Линкольна тоже в театре подстрелили. И, знаешь ли, никому в голову не пришло по этому поводу увольнять хозяина труппы.
— Сравнил! — обиделся Лохнович. — Его за идею подстрелили, а тебя за что?! За то, что «зритель должен верить в происходящее»?! Не понимаю я тебя, Никита!
— Брось, Моисеич. — Брусникин вернул ему ручку и неподписанное «воззвание». — Все ты понимаешь отлично.
— «Татуированную розу» поставили бы осенью, — сделал последний заход на цель огорченный директор. — Уильяма Теннесси. Вы с моей Розочкой в главных ролях. Как было бы славно — все свои.
Никита хотел было поправить — «не Уильяма Теннесси, а Теннесси Уильямса, и „Роза“ не его, а Торнтона Уайлдера», — но предпочел выразительно промолчать.
— Ну, все равно поправляйся. — Лохнович, понурившись, оставил палату.
На следующее утро Брусникин проснулся от запаха йода и каких-то еще увесистых запахов, бивших ему прямо в нос. Над его подушкой моталась голова Шолохова, похожая на бутон белой хризантемы.
— Живой! — прохрипел Шолохов. — Дай закурить!
— Закурить ему! — отстранился Никита. — Совсем спятил?! У тебя ж сотрясение мозгов! А ну, брысь в койку!
