По самой подчеркнутой негромкости его голоса да по тяжелому, часто
прерывающемуся дыханию можно было догадаться, что взволнован Главный не меньше,
а, наверное, больше, чем любой другой из присутствующих. Но держал он себя в
руках отлично! Так мне, во всяком случае, казалось, хотя я и сам в тот момент
вряд ли был полностью способен объективно оценивать степень взволнованности
окружающих. Все, что я видел и слышал вокруг себя — и нарочито спокойный
голос Королева, и его тяжкое дыхание, и бьющаяся на шее голубая жилка, —
все это я по многолетней испытательской привычке (испытатель обязан видеть все)
воспринял, загнал в кладовые подсознания, а потом, по мере того как эти детали
неторопливо всплывали в памяти, заново пережил и оценил каждую из них. И снова
убедился: отлично держал себя Королев в руках в эти острые, напряженные
предстартовые минуты!
И только когда прошли последние команды: «Ключ на старт... Есть ключ на
старт... Пуск!..», когда сквозь многометровые бетонные своды бункера донесся
могучий вулканический гул двигателей ракеты-носителя, а в динамике раздался
голос Гагарина: «Поехали!..» — только тогда Сергей Павлович снял себя с
тормозов и в ответ на возглас Гагарина неожиданно громко, возбужденно закричал
на всю пультовую:
— Молодец! Настоящий русский богатырь!..
А через несколько минут, когда среди почти непрерывных, перебивающих друг
друга бодрящих докладов операторов («Ракета идет хорошо...», «Давление
устойчивое...», «Первая ступень разделилась...», «Ракета идет нормально...»),
стало все чаще повторяться слово «Пропуск» — это означало, что ракета ушла
за пределы дальности прямой радиосвязи, — Королев положил микрофон, вышел
из пультовой и, столкнувшись у выхода из бункера с Константином Петровичем
Феоктистовым, порывисто обнял его со словами:
— Поздравляю! Поздравляю! Тебе это тоже нелегко досталось. Немало и я
тебя поругал, крови тебе попортил. Ты уж извини, не сердись на меня...
Тут все свидетельствовало о сильном эмоциональном подъеме, которому наконец
позволил себе отдаться Главный конструктор: и обращение к Феоктистову на «ты»
(хотя они работали вместе многие годы, но, как мне казалось, в личную дружбу эти
отношения не переросли), а главное, сам факт принесения извинений — просить
прощения у кого бы то ни было и за что бы то ни было этот человек не любил! Не в
его характере это было.
Но в те минуты индивидуальные особенности характеров людей как-то
снивелировались. Одни мысли, одни эмоции владели всеми.
