— в любом значении
этого выражения — жизни Чкалова было
испытывать самолеты. А перелет
(точнее, два перелета: через Арктику на Дальний Восток и через Северный полюс в
Америку), при всем своем огромном пропагандистском значении, представлял собой,
наподобие находящейся над водой верхушки айсберга, лишь малую видимую часть
огромной работы, более того — целой жизни, прожитой в авиации Чкаловым,
Байдуковым, Беляковым и еще многими умными, самоотверженными, преданными своему
делу людьми.
* * *
Мое собственное личное знакомство с Валерием Павловичем состоялось в конце
1936 года в так называемой «летной комнате» отдела летных испытаний Центрального
Аэрогидродинамического института (ЦАГИ), в котором я тогда едва успел начать
работать.
В этой комнате летчики-испытатели перед полетом прорабатывали задания,
готовили себе планшеты, надевали летное обмундирование, а вернувшись из
испытательного полета, докладывали о его результатах, заполняли донесения и
отдыхали перед тем, как снова уйти в воздух. В нелетную погоду, когда почти все
летчики собирались вместе, начинались нескончаемые «случаи» — подлинные,
невыдуманные или, во всяком случае, построенные на реальной основе истории,
каждая из которых будто случайно (а может быть, как я понимаю сейчас, не так уж
случайно) приводила к вполне конкретным и очень важным профессиональным выводам.
Впрочем, в комнате летчиков велись не только строго деловые разговоры.
Должное внимание уделялось всему, что помогало отдохнуть и рассеяться между
полетами: обсуждению прочитанных книг, бесконечным рассказам на житейские (чаще
всего — комические) темы, взаимным розыгрышам, шахматам и даже бильярду,
поиграть на котором частенько захаживал работавший по соседству Чкалов.
Играли по-разному, но чаще всего на «под стол».
Проигравший должен был залезать под бильярд и проникновенным (обязательно
проникновенным!) голосом превозносить высокий класс игры победителя,
одновременно всячески понося самого себя.
Чкалов проигрывал редко, но если уж проигрывал, то проделывал процедуру
подстольного покаяния с чрезвычайной серьезностью.
Увидев Чкалова впервые, я, каюсь, поначалу проявил интерес к нему только как
к «знаменитости» («Подумать только — сам Чкалов!») и с юношеской
прямолинейностью восприятия заметил в его облике лишь то, что прежде всего
бросалось в глаза, иными словами — одно лишь внешнее.
А надо сказать, внешняя манера его поведения была грубоватая: он с первого
знакомства именовал собеседника на «ты», широко орнаментировал речь фольклорными
терминами и не пытался выдавать кефир за свой любимый напиток. Все это,
повторяю, легко бросалось в глаза даже такому поверхностному наблюдателю, каким
по молодости лет был я. Но вскоре произошел случай, открывший Чкалова с новой,
неожиданной для меня стороны. В жизни одного из наших летчиков возникла сложная
ситуация личного характера, которую тот очень остро переживал. И вот в комнате
летчиков я как-то обнаружил, что едва тема общего разговора, перескакивая с
одного предмета на другой, хотя бы отдаленно приближалась к тому, что могло
затронуть душевные переживания нашего товарища, не кто иной, как Чкалов,
неизменно очень тонко, но решительно поворачивал беседу в безопасную сторону.
