Никаких сколько-нибудь убедительных претензий ни мне, ни кому-либо из моих
товарищей не предъявлялось, но... по ряду причин доказывать свою правоту было в
то время практически бесполезно: над всей проведенной операцией незримо витал
дух таких трудноуязвимых (даже когда они совершенно превратно истолкованы)
категорий, как «очистка засоренных кадров» и даже «политическая бдительность».
Какие уж тут доказательства!..
Впрочем, история моей «опалы», начавшейся в 1950 и окончившейся в 1953 году,
прямого отношения к теме этих заметок не имеет. И вспомнил я о ней лишь в связи
с тем, что в длинном ряду разговоров, которые мне пришлось вести на тему о
собственном положении в пространстве, одним из первых был разговор с Лавочкиным.
Одним из первых — но не самым первым, так что было с чем его
сравнивать, — кое-какой опыт в малоприятном амплуа ходатая по собственным
делам я к тому моменту приобрести уже успел. Это-то и позволило мне в полной
мере оценить весь тон и стиль нашего разговора.
Главное — Лавочкин не стал «крутить». Он с самого начала сказал, что
ничем реально помочь мне не может (а если бы мог, то сделал бы это по
собственной инициативе), и объяснил, почему лишен такой возможности. Он не
пытался спрятаться за дымовую завесу обещаний о чем-то «подумать», с кем-то
«поговорить» или как-то «иметь это дело в виду». Он не только не стремился
«вселять в меня бодрость и оптимизм», но — напротив — нашел, что я
смотрю на вещи легче, чем следует, и без достаточных оснований расцениваю свои
неприятности только как частный случай, и постарался более широко обрисовать мне
сложившуюся ситуацию. А ситуация была невеселая: немало черных дел творилось в
те времена под флагом бдительности.
Словом, это был хороший, душевный, умный мужской разговор. То, что я вынес из
него, было, может быть, не менее ценно, чем конкретная поддержка, и надолго
запомнилось мне.
...Лавочкин уделял летным испытаниям много внимания.
Он ясно видел, что испытания и неминуемо сопутствующая им доводка суть, в
сущности, не что иное, как заключительный по ходу времени, но далеко не
последний по важности этап творческого процесса создания новой машины.
А кроме того — он явно любил это дело. Попросту, по-человечески любил
живую — ненарисованную — летающую машину, любил бывать среди
летчиков-испытателей, ведущих инженеров, механиков — всей аэродромной
братии, любил самую обстановку действующего аэродрома: его шумы, запахи,
подробности быта. Семен Алексеевич проводил много времени на испытательных
аэродромах и полигонах.
