* * *
Перебирая в памяти сделанное Гарнаевым, неожиданно наталкиваешься на одно
интересное обстоятельство — почти закономерность. Оно так бросается в
глаза, что непонятно даже, как мы раньше не замечали его. Речь идет о том, как
много — больше любого другого летчика — провел он испытаний, прямо,
конкретно, непосредственно направленных на гуманную проблему спасения человека.
В самом деле: катапультируемые сиденья, скафандры, отстреливающиеся лопасти
вертолетного несущего винта, методика аварийной посадки скоростной машины —
ведь все это делалось для того, чтобы спасать жизни людей, попавших в ситуации,
еще недавно справедливо считавшиеся безвыходными. Да и то же тушение лесных
пожаров — ведь оно было задумано для спасения (снова это слово!) если не
самих людей, то принадлежащих им драгоценных даров природы — богатства и
украшения «Земли людей».
Случайно ли это совпадение?
Не знаю. Я уже говорил, что летчик не выбирает себе работы, как покупатель
товары в магазине. Но все-таки очень уж много набирается на счету Гарнаева таких
работ, чтобы посчитать это чистой случайностью.
Может быть, закономерность заключается здесь в том, что такие направленные на
спасение людей работы в то же время и одни из самых трудных? Доброе
дело — так уж почему-то получается в жизни! — почти никогда не бывает
легким...
Летать — было главное дело жизни Гарнаева.
Главное — но не единственное.
Про него нельзя было сказать, как про иных персонажей рассказов и повестей
«из жизни летчиков», что он «знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную
страсть».
Он любил музыку. Любил стихи. Даже писал их немного сам, хотя относился к
этому с каким-то стеснением и избегал читать свои стихотворения иначе, как в
узком кругу друзей. Я не берусь судить о чисто поэтических достоинствах и
недостатках написанного Юрой Гарнаевым. Но чего не мог не заметить даже самый
неподготовленный слушатель, это свежую, живую, нестандартную мысль,
всегда присутствовавшую в каждом, пусть совсем любительском по форме
стихотворении Гарнаева. Обращался ли он к отцу или к любимой женщине, к верным
друзьям или к друзьям бывшим, в трудную минуту предавшим его, к детям или просто
к безымянным воображаемым читателям, — всегда он делал это с явно
выраженной целью высказать что-то такое, что еще не было сказано ни в каком
другом, пусть сколь угодно совершенном по форме произведении настоящих поэтов.
