Услышав вердикт мнемотехников, дивизион-майор Рин Малайн, сам не свой от продолжающихся потерь личного состава, собственноручно застрелил бесполезного, не реагирующего ни на что чужака-рейнджера…
*
– …Ну откуда мне было знать, Дагл! Я же не фантазер, я военный! Да как бы мне в голову могло взбрести, что никакой это не рейнджер, а ребенок, что они так размножаются… Ну, вот тебе, – Рин ткнул пальцем в Дагла Синкера и чуть не опрокинул свой вновь наполненный бокал, – тебе могло бы такое взбрести в голову? А, Дагл?
Синкер неопределенно развел руками:
– Трудно сказать. Видишь ли…
– Да что там трудно! – перебил его побагровевший Малайн. – Никому и никогда такое взбрести в голову не может! Ур-роды лумийские…
Даже когда вооруженное противоборство было прекращено и две цивилизации начали налаживать взаимовыгодные партнерские отношения, лумийцы не сочли нужным посвящать землян в детали своего способа продолжения рода. Как уже потом объясняли отстраненному от командования Рину Малайну, зародыш вызревал в теле взрослого лумийца, потом отпочковывался от него и в считанные часы превращался из комочка величиной с кулак во вполне сформировавшееся существо. Сформировавшееся физически, но не психически и умственно. Как обеспечивалось его дальнейшее развитие, землянам было неведомо.
Это сообщение совершенно ошеломило Малайна, и он не мог вспомнить, когда и как в голове его возник образ безнадежно засохшего дерева, сквозь кору которого, у корней, пробивается зеленый побег какого-то другого растения. Начало новой жизни сопровождалось непременным завершением жизни прежней. Носитель зародыша умирал, вскармливая в себе собственную смерть…
И этот акт, насколько смогли уяснить земляне, вовсе не являлся для лумийцев трагедией. Такая смерть, при всей парадоксальности данного утверждения, была атрибутом их бытия. Атрибутом – то есть неотъемлемой принадлежностью, постоянным свойством. Впрочем, любая смерть – непременное свойство бытия…
И только тогда Рин Малайн узнал, что убил не вражеского агента, а ребенка. Младенца. Новорожденного.
Малайна отстранили от командования и отозвали с Периферии, и до самого конца боевых действий он не видел больше ни одного лумийца.
Зато он увидел сына. Артиса, целого и невредимого. Вернувшегося из плена вместе со многими другими.
Потом Артис, так же как и сам Рин Малайн, уволился из армия, и они стали жить втроем – Рин, Артис и Уни…
Нельзя сказать, что Малайну не вспоминался тот убитый им ни в чем неповинный младенец, но отставной дивизион-майор старался не копаться, уподобляясь мнемотехникам-ментоскопистам, в подвалах собственной памяти, и совесть, в общем-то, не донимала его. В конце концов, говорил он себе, на войне, как на войне. А еще ему очень по душе пришлось стихотворное высказывание персонажа какого-то сериала. Сам сериал, как и тьма-тьмущая других, не запомнился, а слова – запомнились. И лежа в ночной темноте рядом со спящей верной Уни, Рин Малайн молча повторял:
