— В другой день никак невозможно, — умоляюще проговорил Чигирев. — Вы бы ему доложили обо мне. А уж он пусть сам решает, примет меня или нет.
— Ну ладно, побеспокою, — после непродолжительных колебаний ответила женщина.
Она скрылась в кабинете «старца» и через несколько секунд распахнула дверь перед Чигиревым:
— Проходите. Григорий Ефимович ждет.
Чигирев решительно вошел в кабинет. Распутин в расслабленной позе сидел на диване у дальней стены.
— Явился! — недовольно буркнул он. — Что-то редко ты у меня бываешь. Брезгуешь? А сейчас, видать, хвост подпалили.
— Что вы, Григорий Ефимович! — Чигирев опустился на стул рядом со «старцем». — Вы же знаете, дел много.
— Знаю, — усмехнулся Распутин. — Всем вам от меня что-то надо, но всем вам стыдно показать, что ко мне бегаете.
— Но вы же знаете, Григорий Ефимович, что я не ради себя стараюсь, а за Россию радею. Если бы я захотел, я бы в Америку уехать мог и жить там в свое удовольствие. Но у меня ведь за Россию душа болит. И насчет своего племянника я в первый раз за полтора года обратился.
— Да, это верно, — согласился Распутин. — С племяшом-то твоим дело плохо. Полиция в него вцепилась. Он же людишкам ихним бока намял. Прыткий, видать, мальчонка. Вот они и взъелись. Я уж Джунковского[5] просил. Тот взялся вроде. Но племянник-то твой на каждом допросе про свободу полякам кричит. А жандармские-то генералы, они, сам знаешь, недруги мне. Докладную Папе составили да слух пустили, будто мы с Джунковским этих поляков против государя поддерживаем. Тьфу, твою мать. И угораздило же тебя сестру за католика выдать. Теперь не отмоешься. Так что вытащить твоего племянничка не получится. Но ты не тушуйся. Ни тюрьмы, ни каторги он не получит. Мал еще. Сошлют куда-нибудь на пару лет — и дело с концом. Пусть там ума-разума наберется.
— Ясно, — приуныл Чигирев. — Ну, в любом случае, за заботу спасибо.
— Бог с тобой, — отмахнулся Распутин. — Не в том наша с тобой беда нынче.
— Государь все же решил объявить мобилизацию? — встрепенулся Чигирев.
— Сегодня объявят. Доконали Папу родственнички. Да и сам он, по-моему, войны хочет.
— Зачем ему-то? — тяжело вздохнул Чигирев. — Вы же сказали ему, что за войной революция придет.
— Слабый он, — развел руками Распутин.
— Я понимаю, великие князья на него давят, но императрица-то против. Неужели императрицу он не послушает, коли и вы на ее сторону встанете?
— Да я не про то. Коль человек слаб, так он во всех горестях своих других винит. И вот мнится ему, что если обстоятельства по-иному сложатся, то все его слабости силой обернутся. Вот Папа с Думой совладать не может, с великими князьями в разладе. Так мыслит, что коли войну зачнет, то все по-иному сложится, как он хочет. Так-то.
