Теперь, когда я возвращалась домой, муж неизменно справлялся, однако меня так и не вызвали. Казалось, никто и не вспомнил об этой истории - как не бывало. Через несколько дней муж, случайно встретив на Невском кого-то из удачливых университетских, упомянул фамилию моего ректора - как бы между прочим - и немедленно получил ответ: на эту должность Лаврикова перевели из обкома, где он курировал не то литобъединения, не то всю неформальную литературу. Моей историей муж - из понятной осторожности - делиться не стал, однако дома, рассказав о ректорской карьере, предостерег меня от дальнейших безоглядных выступлений: "Поверь мне, этот ломал и не таких, как ты".
Приходя на занятия, я косилась на Лильку, ожидая, что она-то подойдет и поблагодарит. Я ждала благодарности: все-таки я спасла ее. Гордость мешала заговорить первой. Лилька молчала, но я знала - помнит. Иначе зачем бы ей коситься на меня, смотреть во время лекций, поглядывать на перемене. Дней через десять она подсела ко мне и ни с того ни с сего предложила купить у нее американскую помаду - по дешевке. "Тебе я - без наценки, как сама брала". Раньше она никогда... Я растерялась и протянула руку. "Двадцатник", - Лилька смотрела весело. Прежняя веселая красота вернулась к ней. "У меня сейчас нет". - "Ну, завтра принесешь, тебе я верю". Я кивнула, и тут Лилька повела глазами, как будто примерилась подмигнуть, но не подмигнула, а сморщила крашеные губы. Верхняя дернулась к носу, подбородок - следом, и все лицо, мгновенно подурневшее, сложилось в пустую покаянную гримаску. Не Лилька - Лилькина мамаша, обряженная в модное, показывала мне, ее сообщнице, то - покаянное лицо. Господи, я подумала, а я-то...Ради этого умелого, кроличьего... Все оборвалось во мне, налилось злобой, стало глупым и бессмысленным - в беспросветном унижении. "Нет, для меня это слишком дорого", - решительной рукой я возвратила патрончик.
Дома я не обмолвилась о позоре. После двух недель ожидания муж предположил, что в отделе кадров справились, где надо, и выяснили место его работы. "Не то время, предпочли с церковью не связываться, - он по-своему объяснил их молчание. - Видишь, есть свои преимущества. Если бы не это - уж они бы тебя сожрали". В его объяснении сквозила законная гордость. Стараясь изгнать самое воспоминание о Лильке, я вдруг подумала о том, что отдел кадров похож на таможню - одним можно, другим нельзя.
От этих других я отвернулась сама. Решительным сердцем я возвращала их лживый, сморщенный мир. Никто из них не стоит того, чтобы вмешиваться и рисковать. Все книги на свете, изрезанные неумелыми ножами, бессильны перед их умением, перед их губами, сморщенными хитростью. Вспоминая философские диспуты, я говорила себе: все, что случается с ними, - не случайно. Их уродство - в них самих, свилось порушенным геном, дожидаясь своего часа. Безоговорочно я вставала рядом с бахромчатыми книгами, стоявшими между церковью и литературой. Рядом с ними я и сама оказывалась посредине. Вслед за мужем, отступившимся от прошлого, но не сумевшим стать священником, я надевала на себя реверенду.
