– Да.
– Тебе хочется оглянуться?
– Да. За нами кто-то идет?
– Нет, никого, – обернулась Тамара. – А сколько шагов ты слышишь? Сколько человек идут за нами?
– Трудно сказать. Иногда я точно знаю, что он один, иногда их два или три.
– Шаги мужские или женские?
– Похоже, что мужские, но иногда появляются и женские.
– А голоса? Может быть, ты слышишь голоса, как они переговариваются, преследуя тябя, или ты слышишь как шуршит их одежда, или ломаются прутики у них под ногами, или шум дыхания?
– Нет, ничего похожего.
– Они близко?
– По-разному. Сейчас совсем близко. Сейчас они почти наступают мне на пятки. Мне так и хочется поскорее убрать ногу, чтобы на нее не наступили. Они должны слышать все, о чем мы говорим. Я пробовал быстро оборачиваться, понимаешь, вот так, из-под руки. Я оборачивался и шел, глядя назад.
– Они исчезали?
– Нет. Если я поворачивался справа, они оказывались слева от меня, и наоборот. Они продолжали идти.
– Они очень громкие?
– Нет, не очень. Когда идешь по шумной улице, их не слышно. Врачи говорят, что это остаточные явления, легкое повреждение нервной системы. Они советуют не волноваться. Но я не могу не волноваться, когда они ходят за мной вот так!
– Успокойся, – сказала Тамара, – я тебя понимаю. Я тебе помогу.
– Это те самые слова, которые никогда не говорила Люда.
– Какие?
– «Я тебе помогу».
– Тебе она очень нравилась?
– Когда-то я просто с ума сходил. Мне казалось, что именно ее я искал всю жизнь. А теперь я хочу найти тебя.
Тамара просунула руку ему под локоть и чуть прижалась, так, что он чувствовал ее грудь. Тамара была совсем маленького роста.
Павел Карпович родился в девятьсот восьмом, на окраине города, в слободе Немышлянской. В те времена город был примерно тем же, что и нынче, только чуть грязнее кривились улицы, чуть чище был воздух и реки. Да и рек было больше – вспомнить только Нетечь и Немышлю. Жизнь была та же: те же разговоры – кто сколько украл и сколько продал, кто к кому сбежал и от кого; такие же люди и людишки: пьяные, рыжие, блудливые, нищие, наглые и дураки. В реках водились плотва, окуни и карпы; весной реки разливались, еще не знающие бетона, и в мелких лужицах плескались мелкие рыбки, которых можно было есть прямо живьем. Животы в ту пору не болели, правда, густо гуляла чахотка – спид девятнадцатого века.
Раков было просто пропасть, весенние раки носили под хвостами икру, похожую на нынешнюю красную и такую же вкусную.
Особенно хорошо помнил Павел Карпович зимы: коньки вдоль Немышли и Лопани скользили с хрустом, мороз был синим и глухим, потому что мать наглухо завязывала уши. Была еще гимназия, ничуть не лучше теперишних школ, но и не хуже: такие же учителя – дубины бесчувственные, осины дрожащие пред ликом проверяющих, березки светлые, с которых быстро обрывали кору; писали тогда палочкой с пером и пальцы были вечно в черниле; предмет был такой: «чистописание», самый грязный предмет, по правде сказать – учительнице ломали стол, обливали стул чернилом и прочее. До чего же приятно вспомнить.
