Я намотал цепочку на руку. Тарасов, тяжело дыша, словно только что закончил трудную работу, появился в дверях лоджии.
– Не надо было мне пить этот мартини, – произнес он, вытирая рот простыней. – Как чувствовал, что подделка…
Он замолчал. Прижимая руку к животу, покачивался, медленно крутил головой, глядя то себе под ноги, то на меня.
– Это правда? – спросил он.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты Вацура?
Я кивнул. Тарасов со стоном вздохнул и пробормотал:
– Лучше бы ты пришел в другой раз.
– Извини, – с пониманием развел я руками. – Я не знал, что именно сегодня ты так нажрешься.
– Чаю, – прошептал Тарасов. – Надо выпить много чаю… Я тебя попрошу… Мне самому не под силу… Завари чай. Там, на кухне, в верхнем шкафу, и заварка, и чайник. Только покрепче. Чтоб как деготь…
Что за манера у человека – разговаривать так, словно перед ним безнадежный кретин. Неужели он надеется, что я оставлю его одного на несколько минут?
Я начал кипеть. То слабое чувство жалости, которое я испытывал к Тарасову только что, развеялось без следа. Я подошел к нему и подсунул к носу кулак с намотанной на него цепочкой.
– Откуда это у тебя?
Тарасов скривился и замотал головой.
– Ох, уйди! Я ничего не соображаю… Мне нужен чай!
Левой рукой, сжимающей кулон, бить было неудобно, но я не стерпел и двинул в напряженный живот.
Тарасов замолчал и в немой агонии опустился на колени. Потом сложился вдвое, коснувшись головой ковра. Новый приступ рвоты судорогой скрутил его тело.
– М-м-м! – мычал он, качая головой, как бычок над корытом. Я терпеливо ждал, когда боль отпустит его, но Тарасов слишком долго молился над гадким пятном на ковре, отплевывался, с шумом втягивая носом воздух. Он тянул время, трезвея и становясь все более опасным для меня.
Я схватил его за волосы, приподнял голову и приставил к узкому лбу «макаров».
– Так вот, свинья, – сказал я, с отвращением глядя на липкое лицо. – Этот кулон, выплавленный в пятнадцатом веке из золота с символикой Генуэзской колонии, принадлежал моей подруге Анне, чью квартиру ты опечатал семнадцатого ноября. Я не знаю, в чем она виновата и что ты с ней сделал, но знаю, что этот кулон не должен лежать здесь, среди этого дешевого говна!
Тарасов прикрыл глаза. Его грудь все еще тяжело вздымалась и опускалась, как мехи рудоплавильной печи.
– Ну да, конечно, – произнес он. – Ты с пистолетом, а я унижен и… стою перед тобой на коленях. Ты думаешь, что теперь можешь все. Зря. Твоя песня спета…
