— Вас уволили не сразу? — понял Дронго, вспоминая рассказ Родионова.
— А вы как думаете? — нервно дернулся полковник. — Разве можно сразу уволить человека, ответственного за связь с самыми ценными агентами КГБ последнего десятилетия?
— Вы подали рапорт сразу?
— В день отставки Шебаршина. Когда Бакатин понес схему в американское посольство, я отказался выходить на работу. Меня хотели даже арестовать.
— И чем это кончилось?
— Конечно, не уволили. Я был слишком ценный специалист Восьмого управления. Мне удалось уволиться только в начале девяносто третьего.
— И вы для «Феникса», конечно, предатель, соглашатель?
— Не говорите так, — дернулся Иваницкий, — я всю свою жизнь честно служил Родине.
— Плохо служили, полковник, — не выдержал Дронго, — Родины у нас теперь нет.
Он сказал «у нас» и этим выбил бывшего полковника КГБ из колеи. Иваницкий закрыл глаза. Кажется, он даже покачал головой.
— У меня отец погиб на фронте. Мне всего десять лет было, — вдруг сказал он, — мы и росли с двумя братьями и с больной матерью. Мать умерла девятого мая сорок пятого года. Вот такое совпадение. Потом меня нашел однополчанин отца и рассказал, как отец командовал ротой. Последние его слова были, когда он поднимал роту в атаку, — «За Родину!». Понимаете? Он бросился в атаку и погиб с этим криком. Не за Сталина, черт бы побрал этого усатого мерзавца, не за партию, в которой в последние годы преобладали маразматики и воры, а за нашу Советскую Родину.
Дронго молчал. За последние годы он слышал много таких откровений. И такой человеческой боли, столь понятной и трагичной одновременно.
— Я ведь не об империи тоскую, — сказал, помолчав немного, Иваницкий, — и не о стране от моря до моря. Мне непонятно — почему? Почему мы разрушили эту прекрасную страну? Почему мы её не смогли сохранить? Я о молодости своей жалею. О своей вере. О своем молодом отце, погибшем в неполные двадцать девять лет.
— Знаете, сколько людей мне об этом говорили?.. — вдруг вырвалось у Дронго.
— Да, — внезапно остановился Иваницкий, — и что вы им отвечали?
— Ничего. Я в таких случаях просто молчал. Ничего.
— Наверное, вы правы. Это эмоции.
— Я вас понимаю.
— Спасибо.
— Я сам в похожем положении.
— Представляю.
В этот момент кто-то вышел на балкон третьего этажа и, всматриваясь в темноту, негромко позвал:
— Папа!
— Сейчас иду, — крикнул Иваницкий и, словно извиняясь, показал на дом. — Семья волнуется. Мы с вами, кажется, засиделись. Давайте вернемся к нашим делам, иначе рискуем проговорить до утра. Вы извините, что я вас не приглашаю в дом, там у меня двое внуков сейчас со мной живут. И потом, в моем доме все можно услышать. При желании, конечно.
