В большой комнате с окном, выходящим прямо на прогал между городскими застройками и морем, оказалась двуспальная кровать на платформе.
— Это единственный стоящий номер, — сказала Крикет. — Остальные либо упираются в стену, либо над окном висит «сова». Кроме того, только здесь кровать достаточной ширины.
Уилсон кивнул, приняв информацию к сведению. Он безотчетно нервничал. Водрузив сумку на стул с сиденьем из камыша, он сунул руки в карманы брюк и прошелся по комнате. Все, что он увидел, — это овальный коврик на деревянном полу, нарисованную цветными мелками картинку (террасные поля Сан-Мигеля) и фотографию в раме: английская королева в малиновой униформе конных гвардейцев, пятидесятые годы. Уилсон посетил смежную комнату и обнаружил большую мраморную ванну на ножках в виде лап, каждая держала в когтях шар. Когда он вернулся к Крикет, она — уже без жакета и платья — стояла босиком около кровати и пыталась расстегнуть на спине черный бюстгальтер.
Уилсон, не вынимая рук из карманов, с удивлением наблюдал за ней, по шее катился пот.
— Эй! Ты не хочешь помочь мне? — спросила Крикет, застенчиво полуобернувшись.
Уилсон подошел к ней и дрожащими пальцами начал расстегивать лифчик. Спина у Крикет была гладкая и мускулистая, позвонки напоминали коралловые островки на мелководье. Наконец бюстгальтер упал на пол. Уилсон обнял Крикет. Так он постоял некоторое время. Когда он почувствовал, как соски Крикет под его ладонями становятся твердыми, сердце у него яростно заколотилось. Он развернул ее и слегка укусил мягкую кожу над ключицей. Крикет задрожала и потянула его вниз, и в следующий момент (Уилсон так и не смог сообразить, каким образом) он вдруг оказался голым, а ноги Крикет раздвинутыми. И они принялись кувыркаться на двуспальной кровати в неизвестном пансионате на далекой земле, окруженном со всех сторон глубокой мрачной ночью и Атлантикой.
Два дня они занимались любовью и рассказывали истории своих жизней. Солнце всходило и заходило над Фаялом и Пику, над Сан-Мигелем и Корву — над Азорскими островами и континентами, подобными трещинам на драгоценном камне мира. Они не замечали перемен, происходящих с солнечным светом, и лежали в забытьи, обнявшись, один внутри другого, как некая часть компромисса, который пользуется дурной славой, однако обеспечивает чередование поколений.
Уилсона восхищало тело Крикет. Казалось, ее вдвое больше, чем было Андреа. Мускулы ее спины и рук являлись следствием честной работы, а не спортивных упражнений — одного из видов праздности, и, лежа на ней, Уилсон чувствовал под собой нечто весьма фундаментальное. Единственное, что его беспокоило, — это руки Крикет. Они были толще его собственных и значительно грубее. Им приходилось держать такие вещи, к каким Уилсон никогда не прикасался. На них отразилась целая история труда и лишений.
