– Того самого, – говорит она, – что вы себе представляете.
Я сообщаю:
– Мы говорили о мифологии, да, почти целый час, ничего другого мы не могли придумать, было интересно. Только когда мы выпили по третьей рюмке кампари, он сказал, что преклоняется перед моей женой, я как раз расплачивался…
Камилла пилит.
– Под конец он подарил мне свою статью, – говорю я, – научный труд о Гермесе, – говорю я тем непоколебимо-сдержанным тоном, который отнюдь не подчеркивает пропасть между относительно образованным и относительно необразованным человеком, но и отнюдь не скрывает ее: – Он действительно голова.
– А ваша жена?
Я не понимаю вопроса.
– Как она представляет себе будущее?
Теперь Гантенбайн должен дать другую руку, а Камилла передвигает свою скамеечку на другую сторону, все в зеркальном повторении, моя трубка тоже перекочевывает теперь в другой угол рта.
– Она его любит?
– Я полагаю.
– Как он выглядит?
Она забывает, что Гантенбайн слепой.
– А вы уверены, – спрашивает она после паузы, заполнив ее своей многострадальной работой, – что это он?
– Вовсе нет.
– Смешной вы человек! – говорит она. – Вы все время говорите о мужчине, который встречается с вашей женой, а сами не знаете, кто это?
– Я слепой.
Я вижу, как она опускает голову, обесцвеченную перекисью макушку; Гантенбайн использует этот момент, чтобы рассмотреть обработанные ногти. Иногда Камилла Губер извиняется, заметив, что Гантенбайн вздрагивает, и тогда разговор заходит о другом – о маникюре; но покоя ей нет.
– Но вы можете представить себе, – спрашивает она, орудуя пилкой, – что это он, этот господин Эндерлин или как там его?
Я утвердительно киваю.
– Почему именно он? – спрашивает она.
– Я и сам задаюсь этим вопросом. Камилла не отстает.
– Такая неопределенность, – говорит она и смотрит на Гантенбайна, словно я единственный человек в его положении, – ведь это должно быть ужасно!
Позднее, по окончании маникюра, что отмечается рюмочкой коньяку, и после того, как я уже взял свою черную палочку, она еще раз возвращается к этому.
– Но вы уверены, – спрашивает она с нескромностью участия, – вы уверены, что ваша жена встречается с другим?
– Вовсе нет.
Камилла разочарована, словно теперь это уже не подлинная история, и, кажется, недоумевает, зачем я ей это рассказываю.
– Я могу только представить это себе.
Лишь это и подлинно в моей истории.
Как-то приходит полицейский. Он приходит в штатском, это гнусно. Он входит в комнату без приглашения, как только маникюрша Губер (так называют ее в полиции) открыла наружную дверь. Входит, не сняв шляпы. Вместо того чтобы снять ее, он просто предъявляет свое удостоверение, главным образом слепому Гантенбайну: кантональная полиция! Гантенбайн в свою очередь предъявляет удостоверение слепого, и это удостоверение слепого – единственное, чему действительно верит этот маленький толстяк в шляпе. Все остальное здесь кажется ему сомнительным, даже маникюрные принадлежности, белый халатик, который надевает во время работы фройляйн Губер. Он замечает, что тут идет какая-то игра. Но какая? Наконец он говорит: так-так. Третье удостоверение, которое тем временем извлекла Камилла, трудовую лицензию, как она с вызовом объясняет, он не хочет смотреть, словно ему стыдно перед слепым. Он ворчит: ладно. Им не по себе со слепым, я отмечаю это снова и снова. Еще ни один из них, например, не отважился действительно взглянуть на удостоверение, когда Гантенбайн предъявляет его. Наконец он уходит, не составив протокола, не то чтобы вежливо, только смущенно, с сознанием, что он в некотором роде великодушен. Он не хотел разоблачать Камиллу перед слепым.
