– Что это? – спросила она за спиной.
– Что? – произнес он, оборачиваясь.
– Что это? – глухо повторила она, с ужасом глядя на Гурона… на рваные багровые рубцы на левом боку и ноге. Он понял, почему ему мешает собственная нагота.
– Это? Это… немного не повезло – упал, – сказал он правду… почти правду… маленькую-маленькую долю правды. Вероника закрыла лицо руками и заплакала – жалобно, по-бабьи. Он присел рядом, обнял за плечи и стал успокаивать, что-то шептать в ухо. Сам понимал – ерунду, банальщину… ее тело под халатом вздрагивало. Хотелось как-то пожалеть, но он давно забыл, как это делают.
Они пили "дикую курицу".[44]
Виски отдавал торфом и солодом.
– Где же ты был, Жан? – спросила Вероника.
Где я был? Вы все задаете один и тот же вопрос… Один и тот же. Один. И тот же. Где я был?
А где, черт возьми, я был?!
…- где же ты был, Жан?
– В командировке.
– Не хочешь говорить?
Гурон затянулся сигаретой… сильно, глубоко…
– Хочешь, я останусь? – сказал он вдруг то, что не собирался говорить. – Совсем останусь.
– Зачем?
– Мы поженимся.
– О-о, куда тебя понесло, мсье Жан… зачем?
– Не знаю… но люди женятся… живут вместе. Детей рожают.
– Глупости… глупости, глупости. Я, кстати, старше тебя почти на три года.
– Какое это имеет значение?
– Имеет, капитан, имеет… бабий век короток, Жан. Я скоро начну стариться, а ты… ты мужик видный, на тебя тетки внимание обращают. Я буду тебя ревновать, ты будешь раздражаться, потом начнешь тихо меня ненавидеть… кому это надо?
– Вероника!
– Плесни мне еще виски.
Гурон налил в бокал коричневую жидкость, Вероника сделала глоток, посмотрела ему в глаза и сказала:
– Ты опоздал, Жан. Ты опоздал на год… вернее – на жизнь. Я уезжаю.
– Куда?
– В Тель-Авив.
– Куда-куда?
– В Израиль.
– А… надолго?
Она посмотрела странным взглядом, и он вдруг понял. Он растерялся, он сказал:
– Подожди, подожди… у тебя же отец русский.
– Вот именно – отец. А национальность у нас, евреев, определяют по материнской линии. Помнишь, была раньше такая похабная поговорочка: ты – еврей, а мне не повезло?.. Мне повезло, Жан. Я уезжаю… В Тель-Авив. В Израиль. На историческую, как принято говорить, Родину, мой милый.
– Но… почему?
– Я не хочу больше здесь жить… в этой стране я не хочу жить. И не могу! Хватит, наелась уже! Досыта! Макашовы, баркашевы… "Память" эта поганая! Ждать, пока начнутся погромы? Увольте, я уезжаю. Пока еще не поздно. Пока "народ-богоносец" не обезумел вконец.
Гурон сидел молча. Он ничего не понимал. Он еще ничего не понимал в этой новой реальности. Он вспомнил московского таксиста, который вез его в банк: "Товарищ, я вахту не в силах стоять, – сказал кочегар кочегару".
