Не вдруг до Шурки дошло, что смотритель имеет в виду всего-навсего собак, которые ведь и впрямь все, как одна, сукины сыны либо дочери…
Караульщик, свистя и отчаянно ругаясь, собрал рычащую ораву и захлопнул за собаками тяжелые ворота. Раздосадованный перебрех, впрочем, продолжался еще долго.
– Сюда! – сказал смотритель, стуча ногой в забор.
Намека на калитку, однако, и видно не было. Но вот на аршин от земли открылась створка на цепи – сам Шурка ее и не разглядел бы никогда!
С трудом пролезли.
Открылся небольшой двор, который был бесстыдно залит помоями и нечистотами. По внутренней стороне фасада шла железная лестница, на которой в любовной тоске пели кошки. Спугнутые ярким светом электрического фонарика, который достал из кармана Охтин, они отправились изливать свою тоску на верхние этажи, а смотритель заколотил в дверь, выходящую прямо во двор.
Стучать-то он стучал, однако ему не отпирали.
Мимо проскользнула по своим нужным делам босоногая всклокоченная женщина в одной рубашке. Окинула заинтересованным взглядом Станиславу Станиславовну, пробормотала:
– Ишь ты, фря… – и, ежась, отправилась дальше, в зловонную темноту.
Смотритель громыхнул по дверям кулаками в две силы.
– Кто там? – отозвались изнутри лениво. – Охота же, прости Господи, какому-нибудь кобелю борзому…
– Счетчики по переписи, – сурово ответил смотритель.
– В таком разе пожалуйте, – вдруг подобрел голос.
Дверь, чмокнув, отлипла. Вошедших так и обдало жаром да вонью!
«Был бы я дамою, – подумал Шурка, – по крайности – барышней, так непременно рухнул бы в обморок прямо тут». И даже руки простер, чтобы удобней было подхватывать Станиславу Станиславовну, ежели, к примеру, вздумает рухнуть она.
Девушка, впрочем, зажала носик душистым (ваниль!) нежно-розовым платочком, но бодро двинулась в темноту вслед за Охтиным.
– Прибавь огня в лампе! – велел смотритель громогласно.
Закопошились потревоженные люди. Кто с любопытством высовывал вперед взлохмаченные головы, кто стремился уползти в уголок, где потемней.
Станислава Станиславовна начала считать поштучно женщин и детей, разыскивая среди них крестьянок местных или беженок, а Охтин интересовался ценой за квартиру и пересчитывал мужчин.
Шурка пока так просто стоял, озираясь.
– Тебе бабу или мужика показать? – смеясь, спросила веселая босячка. – Вот, гляди, баба, а вот… – Она сорвала с головы платок: голова оказалась гладко остриженной. Сообщила, смеясь: – В больнице обкорнали. Мой-то, как увидал этакую красоту, так и сказал: ступай, говорит, откель пришла. И вытолкал, черт!
