– Да только ли убытки, – поморщился он. – А сколько мучаются люди от этого! А лес? Что делают с лесом? – он показал рукой на бурое выщербленное редколесье, покрывшее бесконечные синеющие холмы: – Посмотрите! Рубили на выбор, а все остальное ломали… Захламили и бросили! Теперь тут ничего не вырастет. Чахнуть ему сто лет! Не лес и не поросль… И выходит, вроде как до чужого дорвались: мы пройдем, а после нас хоть потоп.
– Это другой разговор! Ваше возмущение мне по душе.
Он поймал мою руку и слегка тиснул ее в знак одобрения. Потом расстегнул фуфайку, достал из-за пазухи поллитровку водки и предложил мне, чуть заикаясь:
– Не откажитесь со мной выпить. Может быть, я эту последнюю пью.
– Как так последнюю?
– Да вот так! Хотите я вам расскажу кое-что? Но наперед давайте выпьем понемножку.
Я согласился.
– Ну, вот это хорошо! – повеселел рыжебородый. – Понравились вы мне почему-то. Эх, служба! С Тихого – значит, свой. Варька, юколы! – крикнул он своей спутнице.
– А теперь давайте знакомиться. – Он протянул мне руку и назвался: – Евгений Силаев.
Я назвался в свою очередь.
Варя принесла нам вяленой кеты и два стакана из розовой пластмассы.
Евгений сначала налил Варе. Она выпила просто, без ужимок; ее угодливое лицо с крошечным носиком и светлыми, словно перламутровые пуговицы, глазками, сделалось строгим и хмурым. Взяв кусок юколы, она ушла под тент.
Юкола оказалась крепкой, как сыромятные ремни. С трудом раздирая зубами бурые вязкие волокна, Силаев начал свой рассказ.
– Так слушай, друг. Началось это года четыре назад. Прослужил я к тому времени на флоте порядком: и с японцами успел повоевать, и годиков пять сверхсрочной прихватил. И вот возвратился в родной город, в Подмосковье. До службы я слесарничал на механическом заводе. Ну и потянуло опять, значит, к старому ремеслу. Да… – он машинально похлопал по карманам фуфайки, ища папиросы. – Я и позабыл – нет у меня ни хрена, – потом вынул папироску из моей пачки, закурил.
– Эх, служба! Ты не представляешь себе, как я радовался, когда снова шел по родной улице. Тут тебе не только людям – деревьям и телеграфным столбам готов был руку протянуть. А улица наша тихая, с палисадниками, вся в тополях да в акациях. Прожил я на ней девятнадцать лет и не забыл там ни одной канавы, помнил, где лужи разливаются в дожди, и мог бы с закрытыми глазами дойти до своего дома. Только моего дома там уже не было, то есть дом-то стоял, но жили в нем другие. Отец мой погиб на фронте, мать умерла во время войны… Я уж и номер в гостинице заказал, но все-таки потянуло меня к своему старому дому. Я и не предполагал тогда, что эта прогулка всю мою жизнь изменит.
