Он даже вспотел, исполняя обязанности парламентера.
- Только ты, Кать, пойдем! Очень он просит. Истомился… Катя молчала, переводя взгляд с узла на Сливу, на его руки, поглаживающие колени.
Все поняла вдруг, в секунду. Вдохновение какое-то накатило, или черт его знает, как это назвать. Молчала, потому что мысленно проверяла еще раз план Семипалого, и удивлялась себе - что сразу разгадала. Неужели она умнее Семипалого?
- А что, Жаба вернулся? - наконец спросила она кротко, не глядя на Сливу.
- Вернулся Жаба, - кивнул тот. Расслабился, старый болван. Решил, что дело готово, ну и болтанул лишнее. Запнулся, вскинулся настороженно:
- А чего ты - про Жабу? Чего тебе - Жаба? Ты, Кать, не бери худое-то в голову. Ошалела ты совсем, Кать! Чего ты?!
- А то, - сказала она спокойно, проводя языком по растянутым в полуулыбке губам, - что пойду я с тобой к Семипалому, а там меня Жаба дожидается. Он же у вас заплечных дел мастер?
Слива оторопел, кровь кинулась в лицо. Дьявол-девка!
- Тьфу, дура! - крикнул он. - Чего выдумала, дура!
- А ночью на огороде закопаете, - продолжала Катя. Лицо ее было совершенно спокойным. - Или в уборную спустите - вот это уж точно не скажу… А сунется милиция - так он в полном порядке: расстался с Катей по-хорошему и вещи отослал, и деньги она взяла… и Циля подтвердит, что деньги - вот они… А Жаба опять на год сквозь землю провалится… Придумано складно…
- Психованная ты, Катька!
- Складно придумано… - медленно повторила она… Ярость поднималась в ней, как газировка в откупоренной бутылке. - Только передай Семипалому, чтоб Гегеля хорошенько учил.
- Кого? - нервно спросил Слива, напрягаясь запомнить незнакомую еврейскую, как он понял, фамилию и думая, что для дела это очень важно.
- Или еще кого-нибудь с его этажерки.
Взгляд ее упал на узел, оттуда торчала голубая лямка бюстгальтера. Она вдруг хохотнула, дико, озорно:
- Слива! - крикнула, смеясь, - ты же лысый, Слива! Что ж ты без головного убора ходишь, голову же напечет! На тебе чепчик!
Вскочила, выхватила из развороченного узла лифчик и с размаху нацепила его Сливе на голову.
- На память! Чтоб помнил меня!
Тот от неожиданности не сразу стянул с лысины эту срамоту. И когда снимал, запутался ушами в лямках и застежках. Встал с табурета, остервенелый, и перед дверью пробормотал, трясясь от злобы:
- Ну, повеселись, повеселись чуток…
Она подскочила к нему и еще громче захохотала, истерически, в его красные свинячьи глазки, и хохотала долго, топоча ногами до изнеможения, чтобы Слива слышал ее веселье, пока идет по двору.
