- Верно, Пинц. И ты запомни это, - сказала Катя и повторила насмешливо: - К'епко запомни.
- Слушай, артистка… С одним таким, что сильно просил и допросился, уже договорились. Он тоже шутить любил.
- Слива, - перебила она, хмурясь. - Нет охоты слушать твои гнусные песни…
- Добра не помнишь! - с сердцем продолжал он. - Давай поговорим, дребанный шарик… - видно было, что Слива крепился из последних сил. - Забыла, какую тебя подобрали!…
- Ты подобрал? - жестко улыбнувшись, спросила она, глядя в отечные, припухшие глазки Сливы. - Ты бы рад подобрать, дребанный шарик, да нос перерос.
И словно не замечая, как наливается багровым лицо барыги, добавила спокойно:
- Ну, ладно сердить меня! Вези, Семипалый нас поделит.
Юрий Кондратьич считал себя человеком интеллигентным: до войны он успел закончить четыре курса харьковского инженерно-строительного института, увлекался философией, в студенческие годы любил щегольнуть в компании каким-нибудь занятным изречением Шопенгауэра или Ницше, и вообще, парнем был башковитым, внушал к себе по крайней мере уважение.
Кроме того, в юности был отличным теннисистом, даже выступал в соревнованиях на первенство Украины. Особую приязнь у сокурсников он никогда не вызывал, да, впрочем, и не стремился завоевать чью бы то ни было любовь или приязнь. Своего же ни на копейку не упускал, а своим считал многое.
Войну Юрий Кондратьич прошел, как полагается уважающему себя мужику, честно и многотрудно - сапером. Ранило его в конце сорок четвертого, - подготавливая проход для разведчиков, в темноте случайно задел взрыватель… - контузило, и взрывом оторвало три пальца на левой руке - средний, безымянный и мизинец.
(Однако ничего: оставшимися двумя, бывало, поднимал ведро, полное воды, держал себя в ежовых рукавицах и впоследствии всю жизнь, до самой старости, даже зимами купался в Саларе.)
Прямиком из госпиталя он подался в Ташкент, куда еще в начале войны эвакуировались мать и сестра Лида с детьми.
В Ташкенте Юрию Кондратьичу понравилось…
Была какая-то упоительная мягкость в проникнутом тихим журчанием арыков воздухе, в дальних голубых горах, в деревьях, смыкающихся зеленым сводом над тихими улицами, в белых, желтоватых и розовых особняках центра города - каждый наособицу: где колонны, где лепнина по карнизу, но все просторные, с высокими потолками - только и спасение от жары…
И - щедрый солнечный свет разливался с утра, проникал сквозь листья, играл желтым и зеленым на тротуарах, въедался золотой лессовой пылью в стволы деревьев и длился до самой ночи, благоуханной чернильно-звездной ночи, оглушающей ароматами трав и кустов.
