Настали дни уединений под плеск волн, накат синей воды на песок, становящийся темно-серым, сразу же светлеющий; тепло одетый, Иван лежал на камнях, был ритм, с какого начался когда-то новый виток эволюции, и хорошо думалось о себе при монотонном колыхании стихий, о паре свитых в спирали хромосом. В Москве удалось найти фотографии их многократно увеличенных нитей: полный сумбур, казалось бы, цепочки генов плавали в безбрежном море, оставаясь тем не менее слитными, они не расползались по клетке, а держались вместе, обе спирали. Удостоверено же: сколько ни сближай предметы, а между ними - всегда нечто, называемое расстоянием, и заполнено оно не переплетениями электронных орбит, а чем-то иным; так и в хромосомных нитях, расположение их - обоюдное, звенья кислотных цепей - в единстве порядка, нить отражена в нити - потому и сохраняется последовательность, потому и поддерживается порядок. Уж какой месяц бьются они с Климом над, оказывается, простейшей задачкой, а решение ее - вот оно, сама жизнь, все вокруг, бытие, в котором переставлены местами причина и следствие, взаимообратимые; органы эти, к примеру, сперва выдумывают факт преступления, а уж потом подбирают к нему якобы преступника. Спирали - антипараллельны, и любой последовательности в одной из них соответствует ее отпечаток в другой, но этот же принцип властвует и в отдельно взятой, обособленной нити. Стоит это признать - и все клеточные процессы получают объяснение.
Две недели прятал себя Иван ото всех, с утра уходил к морю, с лепешками и кусками зажаренного мяса, с бутылью кислеющего маджари. Он так и не отметил в памяти день, когда решена была загадка спиралей, ему казалось уже, что он давно знал их секрет, уж во всяком случае, догадался там, в Минске, на гауптвахте, когда пытался мысленно разрезать газету, расслоив ее надвое, когда размышлял о том, как рассыпает материя свой природно-типографский набор и вновь собирает его по уже сделанным отпечаткам, как ошибается, как волнуется. Ветер, менявший направление, подул с запада, прибой окатывал Ивана брызгами, он ушел от него в глубь берега, сверху смотрел на белопенистое море, расслаблял мозг, позволяя ему самопроизвольно вырабатывать брезжущие догадки; вся жизнь вспоминалась. Все радости и печали, все наслаждения и боли - они тоже подчинялись законам антипараллельности: радость врага всегда была его же, Ивана, болью, и наоборот, взрыв отчаяния венчал неестественные совпадения; еще в Ленинграде можно было осмыслить законы мироздания - там, на диване, когда Пантелей порол ремнем ненавидящего его мальчугана.
