Прислал Господь по душу царственную.
В первом часу утра седьмого января 1598 года гулко, протяжно ударили в Успенский колокол – большой, возвещающий всегда о случаях смерти в царской семье.
Умер тихо, незаметно, как уснул, этот добрый, безвольный государь, которому посчастливилось так процарствовать, что даже доброта его не принесла народу несчастья или непоправимого зла, не считая того, какое успел сотворить Годунов, в виде крепи кабальной да ряда личных преступлений, вызванных его неукротимым стремлением к царскому трону.
На другой же день, с неподдельными горькими слезами, проводила Москва в могилу кроткого царя.
А между тем огласили и завещание его. Вот оно в двух словах: «Вручаю державу и все царства свои царице Ирине; как она повелит с ним, так да и будет. А душу свою приказываю – великому святителю, патриарху Иову, Федору Никитичу Романову – Юрьевых да шурину, Борису Федоровичу Годунову…»
Так написано было.
Но перед самой смертью пожелал наедине поговорить с женою умирающий царь. И не посмели отказать в этом. Даже Годунов не втерся третьим в это предсмертное собеседование сестры с ее мужем-царем…
Слукавил, как настоящий праведник, в первый раз тут Федор: уговорил жену отказаться после его смерти от царской власти, избрать достойного в цари.
Остерегал ее, не посадила бы брата: и царству, и Годунову не ждал он от того добра. Перед смертью – словно провидеть начал этот далекий от мира и злобы его, кроткий сердцем, бедный умом человек…
Умер Федор. Схоронили его.
Ирина свято исполнила словесное завещание, вопреки писаному, которое заготовил Годунов и заставил подписать Федора в свое время.
Не слушая настояний брата, Ирина переехала немедленно в Новодевичий монастырь, – и через день не стало царицы Ирины: была инока честная Александра…
Борис из себя выходил, но был неотлучно при сестре, опасаясь, чтобы кто-нибудь не овладел ее волей, как он это сам делал не раз… И тогда она, согласно писаному завещанию, может посадить на трон другого, не его… Подумать не мог об этом даже Годунов…
И сидели они там, как два обреченных преступника, связанные одной тяжелой цепью…
Жадно ловил все вести, долетающие в Чудово, сирота.
Он, заодно с целой Москвой, понимал, что дело как раз на переломе стоит. Качается стрелка державных весов: на одной чашке сидит правитель, Годунов, давно уже добиравшийся до краев роковой чаши…
А за другую – ухватились уже чьи-то руки… Но еще не видно чьи. Не поднялась еще голова над уровнем чаши… Только и другая, годуновская, не опускается, висит, колеблется на воздухе… Качается державный маятник… И кто опустится первым, кто перетянет, тот и займет древний, золотой трон московских державцев, наденет бармы, осенит себя шапкою Владимира Мономаха.
