Лес этот, состоявший в основном из дубов и буковой поросли, все еще носил пышный рыжий убор, задерживавший свет. Расплывчатые тени тянулись, вздыбливались, подстраивали всевозможные ловушки. Но женщина шла быстро, без малейшего колебания.
Они достигли обрыва, и Антуанетта начала спускаться, забирая вкось, огибая нависавшую здесь скалу, под которой в лесу царила кромешная тьма. Дойдя до основания скалы, Антуанетта остановилась.
– Батюшки мои! – воскликнула она. – Французы-то опять в долине!
Матье обогнул скалу и сразу посмотрел вдаль – туда, где начиналась равнина. Там, очень далеко, он насчитал семь факелов, свет которых пробивался сквозь завесу тумана. И каждый этот огонек, дрожавший на невидимой равнине, должно быть, обозначал горящую деревню.
– Небось и Мушар горит, – сказала женщина.
– Ну нет, – возразил Матье, – быть этого не может. Там уж и гореть нечему, в Мушаре-то. Сама знаешь, два года там стоят одни развалины. Я был аккурат в Эгльпьере, когда французы его подожгли. Кажись, в последний раз грузили тогда уголь для солеварен. Я только было принялся его грузить. Сразу бросил повозку, распряг скотину, кинулись мы все в лес. Там, где мы прятались, слышны были выстрелы, пахло паленым. Мы там четыре дня отсиживались, нос в деревню боялись сунуть… Эти мерзавцы сожгли тогда больше сотни народу.
Матье попытался определить, где они находятся, но туман морем затопил подножия гор. Затянул все дороги, спутал расстояния.
– Может, это Паньоз, – сказал Матье. – Или Оней… Или Сертемери… А может, и Вилле-Фарлей, Экле, да и Моламбоз тоже…
По мере того как он перечислял названия деревень, они вставали перед его глазами, такие, какими он их знал, колеся по дорогам. Тут же вспомнились ему и имена, и лица людей, с которыми ему доводилось работать. Живы ли они еще, эти люди? Или как раз в эту минуту они истошно кричат, запертые в горящих домах? Сколько раз он проводил ночь со служанкой на постоялом дворе в Вилле-Фарлей. Такая крупная блондинка с красивой, чуть тяжеловатой грудью. Он представил себе ее обнаженную, в языках пламени, прикрывающую руками грудь, и этот образ настолько явственно предстал перед ним, что он пробормотал:
– Аннетта… господи боже мой, Аннетта.
– Ты чего? – спросила Антуанетта.
– Так, – ответил он. – Просто так. Думаю о тех людях. И все… И что мы стоим тут и смотрим, а сделать ничего не можем.
– Когда они убили мою мать, – сказала Антуанетта, – они тоже бросили ее тело в горящий дом!
