— Правда.
— На ресницах у вас какая тушь?
— Честно говоря, не помню.
— Ну, извините, — сказала девушка, не обратив внимания на грубую ошибку Валько: чтобы женщина (да еще в ту пору, когда тушь и прочее не покупалось просто так, а доставалось!) не помнила, какой тушью пользуется[15]! невероятно.
— А давайте дружить, ладно? — спросила Люся на прощанье.
— С удовольствием, но я завтра уже уезжаю. Мама болеет, нельзя надолго оставлять.
— Жаль. А можно я вас поцелую?
— Пожалуйста.
Люся потянулась губами к щеке, а Валько захотелось вдруг напугать ее: подставить не щеку, а губы. И — впиться. Интересно, какая будет реакция?
Все шло своим чередом: любимая работа, налаженный быт, хоть и одинокий, и было только одно, что всерьез огорчало — посещения Мадзиловича.
Мадзилович отлично владел приемами тирании навязанной дружбы: хвалил ум Валько, его одиночную самостоятельность, говорил, что Валько единственный интересный собеседник, с которым он встретился за последние годы, утверждал, что нигде ему не бывает так уютно и хорошо. Как правило, он приносил бутылку водки или пару бутылок вина, приговаривая: «Не для пьянства ради, а для общения». Валько выпивало — иначе было бы совсем скучно, слушало пошлые разговоры Мадзиловича, его пошлые рассказы, в которых он был всегда лицом хоть и страдающим, но неизменно честным. «Казалось бы, — говорил он о себе, — что я такое? Чернорабочий медицины, участковый врач! Но дело не в этом! Важно уважать себя и уважать свою профессию!»
И далее в том же духе. С видом откровения изрекал: «Люди, Валентин, ищут любую возможность, чтобы поменьше работать!» Или: «Если копнуть поглубже, Валентин, в каждом из нас сидит зверь!»
Валько не понимало, чего от него хочет этот человек, единственный, знающий его тайну. На шантажиста не похож. Да и какой ему смысл шантажировать того, кто ничем особенным не может отплатить ему за сохранение тайны? А если это все-таки шантаж, то совсем мелкий: дома в одиночку человеку пить скучно, друзей у него, судя по всему, нет, а тут все-таки хоть какое гостеприимство: не гонят, слушают...
Настоящая цель посещений Эдуарда Станиславовича вскоре разъяснилась: однажды он явился с дочерью.
Дочь Александра, девица лет двадцати пяти, высокая, костлявая, с грязноватыми ногтями и желтоватыми прокуренными пальцами, мрачно молчала, без стеснения пила принесенную отцом водку и цедила одну за другой вонючие сигареты «Астра». Одета она была в дешевые «кооперативные» джинсы и в клетчатую рубаху с засученными по локоть рукавами; руки жилистые, на запястье фиолетовая закорючка: похоже, хотела сделать татуировку, да передумала.
