— Ты права, я не так выразился. Не первым — в смысле единственным, — но одним из первых. В первом разряде, скажем так.
Ника долго молчала.
— Это, наверное, трудно определить… в каком кто разряде Ты рассказывал про импрессионистов — их ведь никто не признавал, помнишь? Всем они казались самыми что ни на есть последними…
— Они опередили свою эпоху, в этом все дело. Настоящий художник всегда опережает эпоху, иначе и быть не может.
— Поэтому я и говорю: кто тогда может правильно определить твой «разряд»? Если другие тебя не понимают…
— Другие, конечно, не поймут.
— А ты сам? Помнишь, в «Творчестве», этот художник, ну, главный герой, — он сам был все время недоволен своей работой…
— Да это совсем другое дело! Он был недоволен именно потому, что чувствовал себя в силах писать лучше, понимаешь? Это просто повышенная требовательность к себе…
— А-а, ну ясно. — Ника опять помолчала. — Я, конечно, мало что понимаю, но ты, по-моему, будешь настоящим художником.
— Посмотрим…
— Я уверена. Слушай, если нас не отправят в совхоз на практику… Ты ведь через две недели уезжаешь?
— Приблизительно. А что?
— Нет, я просто подумала… — Щурясь на солнце, Ника отвела от щеки волосы. — Пока ты еще будешь в Москве, мы могли бы куда-нибудь съездить… вместе. В Останкино, например, там неплохой пляж. Конечно, если ты хочешь.
— Можно, — сказал Андрей. — Это неплохая идея.
Неистовое солнце полыхнуло ему навстречу, едва он перешагнул выгнутый алюминиевый порог и ступил на площадку трапа и вместо профильтрованного, пахнущего нагретой пластмассой, кофе, духами и еще чем-то синтетическим, нежилого воздуха пассажирского салона полной грудью вдохнул горячий и свежий степной ветер. Ветер дул спереди, вдоль фюзеляжа, и керосиновым чадом тянуло от умолкших турбин — видно было, как над их остывающими черными соплами еще струятся зыбкие потоки раскаленного воздуха, — но еще сильнее над аэродромом чисто и первозданно пахло степью, чебрецом, полынью, пастушьими нагорьями древней Тавриды. Щурясь» он поднял глаза к слепящей бездонной синеве, вспомнил мокрые тротуары Невского, Московские ворота за туманной сеткой мелкого косого дождя — и побежал вниз, радуясь как мальчишка, волоча по ступенькам трапа брезентовую дорожную сумку.
Витенька Мамай появился, когда он получал багаж.
— Привет, командор! — заорал он жизнерадостно, размахивая руками и вытыкиваясь на цыпочках из толпы. — Вы уже здесь! А я вас ищу там!
Он протолкался к Игнатьеву, выхватил чемодан, вскинул на плечо лямку рюкзака. Толпа медленно понесла их к выходу; Мамай шумно расспрашивал об институтских делах, о погоде в Питере и общих знакомых.
