— Ты как раз то, что я искала себе на старость.
— А ты мне кажешься уникальной. А еще огромной, шикарной, чувственной...
— Вот это в точку, — усмехнулась она. — Меня всегда заносит, потому что я чертежница в рекламном агентстве, разведенка тридцати семи лет. Просто ты видел меня в искусственном свете, любимый.
Я начал сползать вниз. Шейла подставила мне плечо, а рукой профессионально обшарила все карманы.
— Бумажник в нагрудном кармашке, — пробормотал я.
Она хихикнула:
— Скотина тупая. Я ключи от машины ищу. Где ты живешь?
— На берегу Эссекса, — сказал я. — В дерьме.
— Боже правый, — вздохнула она. — Это милях в пятидесяти отсюда.
— В пятидесяти восьми.
Она привезла меня на ночь к себе, на Кингз-роуд. Где я и прожил целый месяц — в центре мироздания: яркие огни, снующие туда-сюда толпы... Но скучал по одиночеству, по птицам, болотам, по норе, в которую мог бы зарыться... Поэтому Шейла бросила работу в агентстве и переехала ко мне, в Фулнесс.
* * *
Однажды Оскар Уайльд назвал жизнь самой отвратительной четвертью часа, состоящей из самых изысканных секунд. Шейла предоставляла мне их в полном объеме — все предыдущие месяцы нашей жизни. Сегодняшнее утро не было исключением. Я начал в своей обычной полубезумной манере, но через минуту она успокоила меня настолько, что ритм стал замедляться, любовь превратилась во вкусную многозначительную игру, много нежнее и искуснее, чем в первый раз. В этом она действительно знала толк и направляла меня уверенной рукой.
После я почувствовал себя много лучше, и воспоминание о ночном кошмаре полностью улетучилось. Поцеловав ее под правый набухший сосок, я откинул простыни в сторону и прошлепал в ванную.
Как-то приятель-медик рассказал мне о том, что ледяной душ прекрасно влияет на сосудистую систему и удлиняет жизнь на целый месяц. И так как в то время я навещал его в сумасшедшем доме, то каждое утро с тех пор я провожу пятиминутку под горячей водой.
Вернувшись, я обнаружил, что Шейла исчезла, а запах кофе напомнил мне, как я голоден. Быстро одевшись, я прошел в гостиную. В камине прогорало здоровенное бревно, и тут же стоял Шейлин мольберт.
Она стояла перед ним, отведя в сторону руку с палитрой, и мазюкала по холсту длинными яростными мазками.
— Я пила кофе, — сказала Шейла не оборачиваясь, — для тебя же приготовила чай. На столе.
Налив чашку, я встал у нее за спиной. Недурно, нет, серьезно. Пейзаж из окна — соленые волны на лавандовом море, отсвечивающие крохи спокойствия, разбиваемые чернотой по краям. И над всем этим — парящее одиночество.
