Этот разумный, добрый смех и мне позволил описать его отца - не для осмеяния, а только с улыбкой.
НА СОЛОМЕННОЙ ЭСТРАДЕ
Перекрывают хату.
Солома щетинится солнечным золотом еще не очень высоко: кроющие дошли до половины стрехи. Однако и там они - выше над всей своей будничностью, в приподнятом настроении.
Мне так кажется. Я подаю им снизу то тяжелые, тугие снопы соломы, то длинные, гибкие "повязки", жердочки, то крученую лозу. И слушаю их философский диспут.
Разговор в большинстве своем, как говорится, не для печати.
Мне пятнадцать лет. Я сам не очень выражаюсь даже поодаль от дому, в мужской компании, но к деревенской "скоромности" и я приучен сызмальства.
Из города мы вернулись позже всех тех, кто были беженцами, мне пошел тогда пятый год, и новые дружки очень смеялись надо мной, когда я бросался защищать курицу от петуха. Свиные пастушки, они по приказу родителей сами гоняли свиней к хрякам. Гонял потом и я. Ну, а когда уже к Туркову жеребцу страшнейшему, заливисто ржущему красавцу - приводили кобылу, от нас, и больших и меньших, не заслониться было ни заборами, ни воротами.
Малых нас, мальчиков, в баню брали мамы, а то и старшие сестры. Теперь, бывая в родной деревне не очень часто, молодежь я узнаю по родителям. Вон у Алеси какая красавица выросла, ее последняя, вся в мать, как та когда-то была. Мать уже сегодня прямо старуха, а я вспоминаю с волнующей грустецой, как присматривался к ней. Сам еще сопляк, а она уже девушка. В бане глазел на нее, когда Алеся выходила в пар из холодного предбанника, там раздевшись и так близко открыв все свои тайны. Еще и улыбается или злится, что ли: "Ну, уставился! Высматриваешь..."
Мамы, купая нас, смеялись: "Вот, закрывается, видишь! Что ты прячешь, что там у тебя прятать? Я у тебя это видела прежде, чем ты сам".
И тогда, и потом, когда я уже был подростком, бабы, собравшись в нашей хате с куделью, говорили про все свои беды и радости открыто, только изредка переходя на шепот, который также в основном был понятен.
Ну а мужчины - те с самого нашего мальства образовывали нас, свою смену, с полной свободой слова.
Как же мне теперь, здесь передать ее, ту свободу, хоть на какую-нибудь половину?..
Кроющих на хате четверо. Слева от улицы Евхим Заяц. Дядька солидный, молчаливый, известный на всю околицу плотник. Он крестный нашего Андрея, моего на пять лет старшего брата. Андрей от крестного и перенял непростое умельство стрехарства. Крайний справа от гумна - сектант-пятидесятник Брат Арсений. А меж ним и Андреем - хохотун Костя Беляк, по прозванию Осечка или "Дай я ахну".
