— Так он всё же съел… — вырвалось у Лавочкина.
— Николас, пупсик, неужели ты веришь в сказки? Можно проглотить целиком женщину моей комплекции? А бабуля, между прочим, была потолще меня, худышечки. Хорошо хоть охотники на мой крик прибежали, а то бы и меня погрыз бы, окаянный. Вот, кстати, его шкура.
Красная шапочка показала на стену, завешенную огромной шкурой.
Солдат оценил размеры волка-людоеда, вернулся к разговору:
— А почему вы живете именно здесь? Ведь страшнo же! Одной, в лесу. В доме, где случилась ужасная трагедия…
— Так деревенский сгорел. Матушка пожар учинила, когда пирожки пекла. У нас это семейное — пирожки-то. Бабушка пекла, мать, теперь и я пеку… Денежки накоплю, снова в деревню перееду, замуж выйду, наследницу рожу. Надо же секрет семейный передавать кому-то…
Хозяйка мечтательно закатила глаза. Спохватилась:
— Чего это я? У меня же есть пирожки я для вашего козлика! С капустой!
Палваныч бодро зачавкал.
— А теперь, перед сном, потешьте мое любопытство. Кто будете и куда путь держите? — Красная Шапочка приготовилась слушать.
Лавочкин проявил талант рассказчика. Через час хозяйка знала об истории со знаменем всё.
— Да, не завидую я тебе, юноша, — проговорила Красная Шапочка. — Рамштайнт — страшный человек…
Страшный человек Рамштайнт сидел в роскошном кресле за резным столом и ужинал. Это был толстый сорокалетний мужчина в дорогом костюме. Некогда худое лицо землистого цвета оплыло, щеки свисали почти до лацканов расшитого золотом камзола. Худой, щуплый юноша превратился в жирного дядьку. Бытует мнение, что столь злую шутку с людьми играет власть: нет ее — есть фигура, есть она — нет фигуры.
Пухлые пальцы ломали хлеб, макали кусок в неподъемно дорогой экзотический соус, большой рот отверзался, и кусок погибал смертью храбрых. Молочный поросеночек стремительно исчезал там же, где и хлеб. Сверху текло старое элитное вино. Рамштайнт любил покушать.
Перед королем преступного мира стояли двое висельников, рожи которых уже тянули на пять лет строгого режима. Сейчас отпетые бандиты вели себя аки агнцы, идущие на заклание. Первый, начальник тюремной стражи, допустил пьянство среди тюремщиков. Второй, старший ночного караула, прошляпил пару заключенных.
Рамштайнт был разгневан. Те, кто его хорошо знал, сразу бы обратили внимание на скрытое остервенение, с каким он ломал хлеб, и скорость, с какой «таял» поросенок. Тюремщики не входили в ближний круг своего хозяина, но копчиком чуяли грозу.
