— Истинно говорю, нету, — частил вор. — Отобрали, грабители узаконенные, переростки бандитские… Дали в глаз да в тюрягу бросили… Ни талера не выручил, беду только накликал.
— Это ты, паразит, верно про беду ляпнул, — хмуро сказал солдат. — Из-за тебя мы с товарищем прапорщиком по идиотскому Дробенланду мотались, от убийц бегали, а ведь давно могли домой вернуться! Ты как хочешь Шлюпфриг, но я тебе сейчас врежу по хитрому рылу.
И ударил бы пацифист Лавочкин Шлюпфрига-Шванценмайстера, но тут загремел засов, противно заскрипела несмазанная дверь, и пахнуло подвальной коридорной затхлостью. Лохматый, грязный тюремщик, вошедший в камеру, закрепил на стене пылающий факел. Неловко оглядываясь, страж прорычал:
— К Шлюпфригу посетитель… ница. Если хотя бы дунешь в ее сторону, убью. Я головой отвечаю… Но ты не сделаешь глупостей. — Тюремщик улыбнулся, демонстрируя редкие зубы, и обратился к Коле: — А ты сиди тихо. Иначе…
Солдат так и не узнал, что же будет иначе. В коридоре раздалась мелкая дробь торопливых женских шажков.
Мимо тюремщика прошелестела невысокая фигура, скрытая черным плащом с капюшоном.
— Спасибо, милейший, — прошептала визитерша стражу. — Теперь оставь нас, пожалуйста.
Тюремщик с поклоном удалился, прикрыв за собой дверь.
Воцарилась тишина, нарушаемая сопением Шлюпфрига.
А потом посетительница сбросила капюшон.
Глава 12.
Сижу за решеткой в темнице сырой, или Падут ли тяжкие оковы?
Бывают моменты, когда видишь, например, красивую девичью фигурку и тайно ожидаешь: ее обладательница обернется, и лицо не подкачает, будет столь же привлекательным, как и всё остальное. Или смотришь по телевизору в миленькое личико, взятое крупным планом, да предвкушаешь, мол, сейчас камера отъедет, и остальное окажется почти по Чехову. В девушке всё должно быть прекрасным: и лицо, и фигура, а там уж дойдет черед и до мыслей.
Рядовой Николай Лавочкин был не столь охоч до слабого пола, сколь его сокамерник Шлюпфриг, да и кто бы сравнился с последним по размеру потребностей? Но именно в суровый миг заточения, поняв, что перед ним живая девушка, причем по десятибалльной шкале красоты вышибающая все двадцать баллов, Коля ощутил себя мужчиной. Мягко говоря, заинтересованным.
Конечно, в свете факела многое могло пригрезиться, услужливое воображение всегда норовит дорисовать картинку посимпатичнее… По чуть слышному скулящему вздоху Шлюпфрига Лавочкин удостоверился в реальности чуда, посетившего сырые казематы. В этих убогих декорациях прелесть открывшегося Коле лица была еще пронзительнее.
