— …чтобы убедить в наличии эпидемии, — подлил масла в огонь Виргилий, который не зря был сыном судьи, студентом права и будущим адвокатом.
— Да нет, нашлись двое: венецианец Николо Комаско и врач из евреев Давид де Помис. Они взяли слово и стали доказывать обратное: «Хе vera peste»[12]. Но их выслушали лишь для проформы.
Выражая личное убеждение, вынесенное им из сцены, свидетелем которой он стал, Чезаре заговорил глухим голосом:
— Было впечатление, словно речь шла о деле чести. Два знатока из Падуи не пожелали терять лицо и предположить, что в Венеции чума. Заметьте, они были последовательны и решили довести свою логику до конца. На следующий день с целым кортежем брадобреев и священников они отправились навестить несчастных, взглянуть на их «гнойнички» и даже кое-кого немного полечили.
— Так вот почему до сих пор дож не принял мер к тому, чтобы как-то оградить население от мора, — сделал вывод Пьер.
— Думаю, для Альвиза Мосениго речь также шла о деле чести. В какой-то мере — чести Светлейшей. Признать во всеуслышание, что Венеция больна чумой, значило отпугнуть торговцев, привести торговлю к упадку, обратить в бегство знатные венецианские семьи, посеять панику и безумие среди населения. Это значило рисковать жизнью города. Но ничего не сказать значило подвергнуть город еще большему риску. Увы…
Таково было мрачное умозаключение венецианца, опрокинувшего еще стопку перед тем, как отвести молодых людей в предназначенную для них комнату.
Во второй половине того же дня в дверь книжной лавки постучала женщина — она пришла просить Чезаре навестить больную. Однако он незадолго до того отправился к одному из своих пациентов, чтобы испробовать на нем падуанскую траву, привезенную Пьером. И потому Пьер предложил женщине свои услуги.
По перечисленным женщиной симптомам Пьер догадался, о какой болезни идет речь, но на всякий случай прихватил с собой некоторые хирургические инструменты и отправился вслед за ней по сплетению узких улочек квартала. На мгновение мелькнул величественный силуэт церкви Святых Иоанна и Павла. Женщина свернула в Конскую улочку, больше напоминающую тупик, и вошла в небольшой дом. Стоило Пьеру перешагнуть порог, как в ноздри ему ударил тошнотворный запах.
— Моя дочь в спальне, — проговорила венецианка.
По землистому цвету лица и состоянию крайней слабости больной Пьер понял, что подтверждаются его наихудшие опасения. Девочке было лет двенадцать, волосы ее слиплись от пота, взор потух. У изголовья стояла тарелка с манной кашей, к которой едва притрагивались.
