Ефросинья задумалась, и Маня ей не мешала; каждая думала о себе, о своем; прошедшая война в какой-то мере примирила их, да и делить теперь было вроде бы нечего. Сама наотрез отказалась ехать к Захару, и сколько он ни слал писем, не сдвинулась с места; и никто бы не согласился, говорила она соседям, от родной земли, от детей — куда-то на Север, к черту на кулички, да и перегорело все у нее с Захаром. Она простила его, отболело, отвалилось, онa давно уж и не один раз все взвесила и решила.
— Ноет душа по Ивану, — вздохнула Ефросинья, продолжая прерванный разговор, — Как будто вчера от груди-то его оторвала, снится часто, только-только закроешь глаза, а он как живой… Чудно как-то приснился третьего дня: руки тянет, а сам голый, ничего на нем нет. «Мать, говорит, мать, помоги! Сердцу тяжко, в груди горит!» Говорит, а в глазах-то, в глазах — мука. Так я и села со сна, матерь божья, думаю, помоги ты ему, горькому, коли он жив! Сколько бы их ни было, матери всех жалко, по каждому сердце болит, а по несчастному — вдесятеро. — Ефросинья сидела, уронив руки на колени, и говорила, кажется, только самой себе. — Ну а у вас как? — спросила она Маню. — Дедка Макар, слышала я, занемог, наведаться бы надо.
— Что тут делать, старость, я и у матери еще не была, — опустила голову Маня. — Сто второй год пошел, заморился дедушка жить, пора бы, говорит, прибраться…
— Чужое не займет, сколь ему отмерено, столь и проживет. — Ефросинья прибавила еще огня в лампе, большая тень ее метнулась по стене. — Когда же народу полегчает, а, Мань? Не зря старые люди верят, что одна беда во двор не приходит. Надо же, после такой войны засуха ударила, считай, два года подряд, ни картошки, ни хлеба, видано ли, село до сих пор желуди собирает. Сегодня Володьку Рыжего видела, два мешка с Варечкой волокли на коляске.
— Фрось, письмо я от Захара получила вчера, — решившись, сказала Маня, — затем к тебе и пришла. Зовет к себе в леспромхоз, на Каму, второй раз зовет. Пишет, что с тобой у него все кончено, ехать ты к нему вроде отказываешься. Вот и пришла я… Кабы до войны, так не пришла бы, сама знаешь, а теперь надо было прийти, хоть и тебе, вижу, тяжко, да и мне нелегко… Зачем же всем троим мучиться? Кому от этого легче?
Что-то похожее на слабую боль шевельнулось в груди Ефросиньи; вот оно что, сказала она себе, вон как поворачивается.
— Ехать я решилась, Фрось, — призналась Маня, чувствуя облегчение, потому что самое трудное было сказано и не нужно было больше крепиться. — До сих пор люблю его…
