— Подумать только! Подкидывал шарики и кувыркался! И это — в нашем саду! — докладывал, еще не остыв от возмущения, брат Жером. — Словно фигляр на ярмарке. Как можно простить такое? Закон дает церковное убежище тому, кто приходит сюда с должным благоговением, но этот… Разумеется, я высказал ему упрек. Я сказал ему, чтобы он лучше подумал о своей бессмертной душе, когда над ним тяготеет обвинение, грозящее смертным приговором. А он на это: «Я так зарабатываю на жизнь!» А жизнь-то у самого, можно сказать, на волоске висит!
Приор Роберт выслушал рассказ брата Жерома с брезгливо-аристократической миной грустного спокойствия.
— Отец настоятель совершенно справедливо отстаивает право церковного убежища; нельзя, чтобы оно нарушалось. Не наше дело, виновны или невиновны те, кто прибегают к его защите, — не нам за это отвечать, и не с нас спрос. Зато благочестие и доброе имя монастыря — воистину наша забота, и я согласен с тобой, что наш нынешний гость не делает нам большой чести. Что до меня, то, признаться, я был бы рад, если бы он поскорее отсюда убрался, отдавшись в руки закона. Но коли уж он этого не сделал, то мы должны его терпеть. Наставлять его, когда он совершает неприличные поступки, не только наше право, но и наш долг. Но предпринимать какие-либо усилия к его выдворению означало бы проявить чрезмерное усердие. И коли он не уходит по доброй воле, — заключил брат Роберт, — то нам с тобой, брат Жером, остается только поддерживать его, давать приют и молиться за него.
Сколько искренней убежденности! Но с какой неохотой сказано!
Глава пятая
Понедельник, от рассвета до повечерия
В воскресенье погода стояла ясная и безоблачная, и понедельник обещал быть таким же солнечным; в теплом воздухе веял легкий ветерок, ветки кустов и трава стояли сухие и упругие — великолепная погода для большой стирки. Как всегда в таких случаях, все обитатели дома Уолтера Аурифабера встали чуть свет и сразу захлопотали. Стирали обыкновенно все, что накопится за две-три недели, чтобы за один раз разделаться с этой морокой, — стирали в корытах, терли белье руками и щетками; со щелоком и золою, одной воды сколько надо было накипятить! Раньше всех поднялась Раннильт, чтобы разжечь огонь под вмазанным в печку котлом и натаскать из колодца воды. Хрупкая и тоненькая, она была гораздо сильнее, чем можно было подумать, глядя на нее. Больше, чем привычная тяжелая работа, ее тяготил страх за Лиливина.
Этот страх не отпускал ее ни на мгновение. Даже во сне она думала о юноше и просыпалась вся в поту от страха, что его уже схватили и уволокли неизвестно куда. Во время работы он тоже, как наяву, неотступно стоял у нее перед глазами, и на сердце было так тяжко, точно на нем лежал неподъемный камень. Страх за себя гнетет и давит на плечи, но страх за другого человека поселяется внутри и гложет сердце, как голодная крыса.
